В день первой любви

В сущности, Зигфрида совершенно не интересовал отец Кати. Ему было безразлично, где тот находится. Возможно, на фронте, а может, в далеком тылу. Эта Россия такая страна, что конца ей нет. Сколько прошли, а еще до конца далеко. Одни говорят, что добрых три четверти осталось, другие утверждают, что гораздо больше… Он, Зигфрид, не подсчитывал: дней впереди много — дойдут хоть на край света, если таковой существует. Его сейчас интересовала девушка. Что значит — интересовала? Невразумительное словечко, придуманное интеллигентами. Он — победитель, она — побежденная. Победитель берет — это давний закон. Берет то, что приглянулось, что принадлежит ему по праву. И никакие силы не удержат его от этого. Он возьмет, если потребуется, силой, грубо, как берут завоеванный трофей, чужой окоп, чужую огневую точку… У каждого, правда, имеются свои приемы, свой подход. Зигфрид находил себя недостаточно волевым. Слишком много читал в молодости стихов. Сослуживцы откровенно называли его мямлей. Но это не обижало Зигфрида: у каждого своя манера. Надо уметь быть терпеливым до поры до времени. Сначала внушить «объекту» проблему неизбежности. О, спасительная неизбежность! Подует сильный ветер — И самое крепкое яблоко под его напором упадет с дерева и окажется у тебя в руках. Только надо уметь терпеливо ждать, настойчиво подталкивая ветер неизбежности.

Заскрипела на крыльце дверь. Вышла бабушка Марья. Зигфрид щелкнул каблуками.

— Хозяинка…

Зигфрид смерил бабушку Марью своими серыми, навыкате глазами. Ничего хорошего этот взгляд не сулил.

— Сейчас мы будем устраивайт концерт, — сказал он и полез в карман за губной гармошкой.

В это время Ивакин сидел на постели — в чужих, немного великоватых брюках, раненая нога в опорке. Опершись на палку, он ковылял по горнице. Пот выступил у него на лбу. Он снова присел на постель. Потом, закусив губу, встал. Встать — сесть… Несколько раз он повторил это движение, пока не изнемог.

В горнице было сумеречно. Окно, завешенное тряпьем, пропускало слабый свет. Ивакин сделал несколько шагов и сел на табуретку. Прислушался. Ему вдруг захотелось выйти в сени. Будто ребенок, начинающий ходить, он кипел желанием знать, что находится рядом. А возможно, он испытывал себя. Проковылял, опираясь на палку, в конец горницы, приоткрыл дверь в сени. Выскобленные добела доски пола, широкая скамья с ведрами, деревянная бочка, поблескивающее лезвие косы на бревенчатой стене — это в одно мгновение охватил его взгляд. Он разглядывал все, пока до его слуха не донеслись чьи-то резкие голоса. Ивакин закрыл дверь и стоял, чувствуя в груди удары сердца. Кто это разговаривает? Голоса приближались. Потом все успокоилось. Прошла минута, другая, может, пять минут. Вдруг ушей его коснулись знакомые звуки губной гармошки. Осторожно ступая на раненую ногу, Ивакин прошел к постели. Ему стало ясно: немец опять здесь.

15

На другой день в горницу зашел старик Трофимов. Шея его, кажется, вытянулась еще больше, мохнатые седые брови закрывали глаза.

Тяжело сопя, он скрипуче отвечал Ивакину на вопросы. Да, ходил по деревне. Да, мимо пожарного сарая. Немцы? Один на часах стоит, другие по избам или на огородах. Сидят, жрут… Как прошел? Обыкновенно. Не тронул его немец. И не остановил. Видит, что старик, чего останавливать. Они тут как дома. На крыльце Архиповом расселся другой немец — ноги свои толстые расставил.

— К Катерине один пристает.

Ивакин резко повернулся, машинально схватившись за палку.

— Как пристает?

Старик рассказал. Вчера немец этот снова приходил, поджидал ее. Сказали, что у тетки в соседней деревне, что появится через неделю. Ивакин побелел как полотно.

— Ей надо уйти. Немедля уйти…

Старик покачал головой.

— Куда уйдешь? Пошла к Соковым, поживет пока там… Может, обойдется.

Сидели некоторое время молча, втянув плечи и думая.

— Как бы обыска не устроили. Совсем худо будет.

— Да, плохо будет, — повторил Ивакин после паузы. — Может, мне перейти куда?

— Куда?

— Куда-нибудь в сарай. Сейчас тепло.

— Ни в коем разе. Они по сараям рыщут больше, чем в избах.

— Может, к кому в дом можно?

— Может, — вздохнул старик.

Снова помолчали. Потом, как бы вспомнив то, о чем говорили, Ивакин спросил:

— А что будет с Катей?

Старик пожал плечами, ничего не ответил. С улицы донесся глухой треск мотора.

— Что это?

— Это мотоциклеты, — пояснил старик. — На мотоциклетах катаются, когда пьяные.

Трофимов посидел немного и встал, ушел в избу. Через несколько минут вернулся, принес кринку молока и хлеб.

— Бабка у меня совсем развалилась. Лежит. Попей молочка.

— Спасибо.

Трофимов присел на табуретку и уставился в занавешенное окно — по стеклу полз неведомо какими путями залетевший в горницу шмель. Ему удавалось подняться до деревянного переплета, но затем что-то происходило с его лапками, он снова брякался вниз и начинал жужжать, как бы сетуя на неудачу. Ведь так легко всегда удавалось взбираться по любой травинке, а тут по стеклу — что же это такое?..

— Кате нельзя появляться в деревне, — бросил Ивакин. — Ей надо спрятаться…