В День Победы

Вспомнили про безногого, только вид у Сашки Матроса был такой нехороший, что порешили его больше не беспокоить. Вцепившись в опорные колодки, он долго не двигался с места; потом все здесь опустело, наступили сумерки, и инвалид поехал, разглядывая тропу, а дома, едва преодолел порожек, как слез с платформы и пополз в угол, где прямо на полу устроил себе постель.

Он очень устал сидеть в одном положении на малой площади и сейчас с наслаждением лег на спину, просунул руки под поясницу и потер ее. Где-то в комнате имелась свечка, но свет ему не требовался, будто он хотел, чтобы сумрак прятал его от собственного присутствия. Кроме того, он ничего не читал, не занимался каким-нибудь ремеслом, все только думал о том, как ему жить дальше, что делать (а может быть, лучше не жить?), замусоривал пол окурками да опоганивал табачным дымом комнату. Но отвлеченный теперь от самого себя, он думал про обезображенного лейтенанта. Он ясно представлял его себе, мучился, отыскивая черты Павла Зотова, но не мог их найти. Потом Сашка закрыл глаза, но не для сна, а потому, что, хотя в комнате было совсем темно, ему показалось, что в ней разгорается огонь. Но сквозь сомкнутые веки огонь виделся неотступно, а уши стали вдруг слышать, как визжит, громыхает и лязгает железо; огонь уже бушевал, железо откуда-то падало, извергая огонь, в комнате будто запахло порохом и дымом. И дальше мерещился чистый алый цвет. Такой цвет имели маки, розы и тюльпаны, а бинты и тампоны на солдатских ранах имели вид живых цветов. Призраки боя и крови волновали Сашку до самого рассвета. Инвалид облизнул губы. Они запеклись — как в тот раз, когда оторвало ноги.

Люди заговорили про земляка, про героя-танкиста. Все вспоминали блондина, порывистого и горячего. Они жили вдвоем — он и его мать: а хозяин дома то ли давно их оставил, то ли давно умер. Кое-кто приписывал Зотовым гордыню за интеллигентность и уклонение от навязчивых знакомств. К началу войны Павел закончил школу и был направлен в танковое училище.

И то, что было известно о Зотове из газет, воплотилось в нем самом — звание Героя Союза и страшные раны. Его танк, пораженный в бензобак, первым ворвался в занятый немцами городок. Экипаж получил тяжелые ожоги. Товарищи лейтенанта скончались, и только он один остался жив. Утром жители окраины шли на работу задумчивые. А Геннадий Никитич, учитель средней школы, человек и без того рассеянный, двинулся даже не в том направлении, в каком следовало, но ему встретилась на пути лужа, и, он опомнился. Старушки, идя спозаранку в магазин, поговорили о Павле и всплакнули. По дороге на работу всплакнули и женщины помоложе.

Но мать Павла не плакала. Просто не спала. Сидела у изголовья постели и глядела на сына. Ее глаза провалились; лицо стало желтое и морщинистое. От боли сын лишался памяти. А в беспамятстве стонал, дико вскрикивал и кого-то грозился пристрелить. К Зотовым приходила медсестра, чтобы сделать Павлу укол. Его навещал врач, брал руку танкиста и считал пульс. Доктор выписывал лекарства и говорил что-нибудь малозначащее, но о здоровье Павла молчал — ничего не говорил в утешение. Он знал, что слепнет второй глаз, потому что огнем задеты опасные нервы. И знал что-то еще, и оттого нервничал и боялся Надежды Андреевны, хотя она ни о чем не спрашивала, только прищуривалась да покусывала губу. Лейтенант, очнувшись, видел, что нет войны и что это его дом, а рядом мать. Он приподнимался на постели, упираясь в нее руками, упрямился и сердился, если мать препятствовала.

— Лежи, сын, лежи! — убеждала она, стирая ему пот со лба.

И тогда он говорил почти грозно:

— Пусти! Я пойду! Сам! Видишь, я живой!.. Я жить хочу!.. Я не для того остался жив!..

Закат был похож на недавние военные пожарища. Многим из тех, в общем неплохих мужчин и парней, кто еще проводил время с отпетыми забулдыгами, становилось вдруг очень грустно и тошно возле ларька. Надоели им необновленные разговоры, надоело горланить песни и куражиться. Приятели начали ссориться меж собой. Тяготило и запущенное место. Ожесточаясь, люди швыряли камнями в кур, уток и свиней и неожиданно испытывали нежность, останавливая взгляды на отдаленной зелени. Сашку же Матроса начали стесняться и поменьше приветствовали. Впрочем, безногий и сам как-то сразу перестал привлекать внимание. Он сидел на своей платформе одинокий и бессловесный, курил папиросу за папиросой и поводил злыми глазами, но однажды беспричинно осатанел и кружкой запустил в собутыльника.

Повторялось то, что было в первый раз: словно кто-то подавал сигнал к оцепенению, потом все, оробев, расступались. Танкист с трудом перемещал на костылях измученное тело, отвоевывая в движении отрезки времени. Он выбирался на улицу и двигался вдоль домов.

Казалось, он ждал, чтобы его здесь окликнули, но никто не мог пересилить страх и назвать по имени безликого человека. А Сашка, находясь в сторонке, зорко выслеживал действия героя-земляка.

Кто-то первым тихо, в спину позвал:

— Павел…