В День Победы

Сперва они катили под уклон по центральной улице, затем, деловито крутя баранку, Огурцов направил машину в переулок. Вечернее солнце, до сих пор светившее сбоку, теперь ударило прямо в глаза, и владелец «Москвича» защитился от встречных лучей световым фильтром. Несколько раз глянув в водительское зеркало, так осторожно, чтобы не поймать взгляд Огурцова, Виктор Андреевич вздохнул и не без сожаления подумал: «Ах, Колька, Колька! А ведь мы с тобой уже дряхлеем! Что ни говори, время берет свое. Вон у тебя какие глубокие складки на лбу. Волосы тоже седые. Зря, брат, только пижонишься. Ни к чему тебе мушкетерская прическа. Это для какого-нибудь старого дурака. А у тебя лицо умное. Впрочем, молодись, молодись, Колька! — веселея, подумал капитан. — Это не беда. Главное, чтобы не расквасился. А то я встречал таких своих одногодков, что хотелось назвать «дедушками». Небось положение занимаешь. Видно по всему. Собственный «Москвич» и все такое…»

Огурцов, устремив взгляд вперед, молча делал свое «извозчичье дело» — так успел мысленно вышутить старого товарища капитан. Да, Колька был по-прежнему красив и даже, наверное, более определенно, чем в юности, очень был примечателен напускным высокомерием и этим своим редким профилем, в котором контуры носа и лба попадали в одну линию. С почтением к товарищу, с осознанием его и собственной значимости (вот, мол, мы с тобой не подкачали, вышли в люди и живем с чувством достоинства и даже небольшого бескорыстного превосходства) Сомов все улыбался себе в усы и поглядывал в зеркало. «Узнает или не узнает?» — лукаво размышлял он, весь во власти затаенного игривого интереса. Однако владелец «Москвича» никак не реагировал на своего пассажира, ибо наступали часы пик, в городе становилось все многолюднее, и надо было очень внимательно следить за пересекавшими мостовую прохожими.

Они ехали теперь по другой большой улице, перед ветровым стеклом машины покачивалась на шнурке лохматая собачка. Накануне сумерек клин дороги в перспективе начинал затеняться, тогда как стены домов по одну ее сторону освещались последней яркой вспышкой заката. Николай Огурцов (для своих коллег по какой-то строительной организации он, естественно, был Николаем Ивановичем), если забыть про личную к нему симпатию капитана и посмотреть на него беспристрастно, выглядел действительно очень интересным мужчиной, интеллигентным, вполне свежим для своих приблизительно пятидесяти лет, а главное, удовлетворенным, что подтверждалось и его хорошим костюмом, и белыми манжетами, и чуть небрежной позой хозяина, и даже приверженностью к легкомысленной молодежной прическе. Так что Виктор Андреевич справедливо радовался за него и резонно предполагал душевный разговор, в котором ни у кого из товарищей не могло возникнуть зависти ко второму или, напротив, чувства неловкости за свое благополучие.

«Много, много воды утекло, — размышлял Сомов и в сентиментальном обращении к прошлому покачивал головой. — По тебе, брат, вижу, каков примерно я стал сам. А то за суетой и не замечаешь собственного старения. Были мальчишками, дружили, иной раз озоровали. А теперь сами с усами. И уже не то что детей, а уж собственных внуков воспитываем. А ты, Огурцов, хоть и интеллигентом у нас считался (как-никак мать учительница, отец врач), но вот тоже хотел попасть на флот. Помнится, зарядку делал, гири поднимал. После войны моряки пользовались у ребят большим авторитетом. Клеши да тельняшки были тогда в моде. Мне потом Зоя Павлова, из нашего класса, писала, что ты комиссию не прошел. Дырку какую-то у тебя в носу нашли. Жаль, конечно, мечту ты свою не осуществил, но, может, оно и к лучшему. У каждого в жизни свои дороги. Главное, остаться человеком. В морской-то профессии, честно говоря, мало хорошего. Жену и детей почти не видишь. Все море да море… А помнишь, как ты однажды тонул, а я струсил и не помог тебе? Ей-богу, до сих пор стыдно!» — и Виктор Андреевич пожалел, что сам неожиданно вспомнил об этом, ибо помимо воли даже крякнул и стал заливаться краской.