В День Победы

— «Так просто?.. — подумал Жилин вслух. — Может, зайду. Рубаху бы мне надо помыть. Вот, может, и попрошу тебя…»

Их мачта уже подпирала небо. От земли ее вершина была далеко, и монтажники казались чуть крупнее орлов, которые парили близко, встречая людей в своем царстве с изумлением. Если бы птицы умели думать, то, наверное, захотели бы узнать: зачем люди поднялись так высоко? Может быть, собираются проколоть небо этой железной штукой, пустить тучи и дождь? Так нужна была вода животным, птицам и очерствевшей, но всегда готовой родить земле, способной после обильных дождей быстро зарасти нежно-зеленой шелковистой травой.

Жилин чувства скрывать не умел и теперь в соседстве с Лавровым мрачнел и беспокоился. Действуя монтажным ключом, он вдруг вхолостую проворачивал инструмент и со злостью его швырял, благо ключ, привязанный к поясу, не мог свалиться на землю. В том, что он так вел себя, ничего, конечно, хорошего не было. Все видели, что дело плохо, и бригадир Коновалов собирался Жилина с Лавровым разъединить, отослать последнего вниз, к лебедке «ползучего» крана, который перемещается по мачте и все выше подтягивает ее очередные секции. В свободное время старый монтажник опять косился на Лаврова, по ночам ворочался на кровати и заставлял ныть панцирную сетку, иногда, взяв подушку и одеяло, уходил из барака и ложился на каких-то досках, под многочисленными ясными звездами.

Гена в одних трусах шел следом за Жилиным. Тот, вытянувшись на досках, рассматривал звезды, смолил «беломорину» и вздыхал. Гена садился у него в ногах и обнимал себя за голые колени.

Степь хотя и густо темнела, но не спала. Замерев, можно было услышать вокруг себя шорохи, производимые какими-то мелкими обитателями степи, может быть, грызунами. В восточной стороне горизонта тянулась призрачно светлая полоска, уставясь на которую Гена вдруг начинал заражаться неясной, теплой, даже почти приятной тоской. У входа в барак, над крылечком, горел электрический фонарь. Опять недоставало прохлады, и Жилин лежал по пояс раздетый.

— Напрасно вы так сильно переживаете, — внушал ему Гена. — Сболтнул человек лишнее. Он теперь об этом жалеет.

Монтажник отвечал не очень охотно, но доверчиво и так грустно, что Гена был готов отдать многое, чтобы ему помочь:

— Да шут с ним, с Лавровым!.. Понимаешь… что-то я места себе не нахожу. На душе кошки скребут. Чудится, будто дома у меня беда стряслась. Может, приболел кто там? А? Как ты думаешь?..

— Возьмите себя в руки, — успокаивал его Гена. — Дома у вас все в порядке. Никто не болеет. Жена ждет не дождется, когда вы приедете.

— Писем что-то давно нет от нее…

— Как же нет писем? — Гена хотя улыбался, но все больше жалел этого немолодого усталого человека и почему-то начинал жалеть самого себя. — Вы на прошлой неделе письмо получили!

— Правда, получил, — вспоминал Жилин уныло. — А все равно… Ну, добро, Гена, ты иди! Дай я полежу тут один…

Как-то вечером, встретив Жилина возле барака, Лавров попытался с ним заговорить:

— Шкап…

— Что, Лавров?

— Так и будем жить?

— Так и будем.

— Если хотите, я извинюсь, Шкап…

— Нет, не хочу, потрох сучий.

— Ну… ничего, — сказал Лавров.

Жилин повернулся к нему спиной и ответил:

— Лучше молчи, Лавров. Теперь только то и делай, что всю жизнь помалкивай.

День за днем великолепная пирамида утверждалась посреди степи. Солнечный жар пропитывал металл и обдавал лица. Наверху мачта приобрела значительную «амплитуду раскачивания». Кран возносил секции с земли, подтягиваясь лебедкой за трос через мачтовые блоки. Вися на страховочных ремнях и цепочках, одолевая иллюзию падения, монтажники стыковали секции, совмещали болтовые отверстия во фланцах и крепили болты. Ночью тикал будильник на подоконнике. В устоявшейся тишине что-то опять снаружи шелестело. Будильник заводили на полпятого, чтобы поработать до жары. Рассвет наступал рано. Воздух мягкий, свежее ночного, веселел, охваченный из-за горизонта лучами солнца; наконец всплывал огромный яичный желток, и, пока он не начинал искриться, монтажники лезли вверх по лестнице, вооруженные инструментами, осторожно и непреклонно, как специалисты абордажного боя на борт сонного неприятельского корабля.

Жилин вдруг стал посматривать в степь, потом взялся ходить к прибытию автобусов из поселка. Тайная вера в какой-то счастливый момент разглаживала ему лицо. Поняв, что за ним наблюдает Гена, он застеснялся.

До Гены смысл того, почему Жилин волнуется, дошел не сразу. Внезапная догадка была подобна творческому озарению. Может быть, Гена писать рассказы еще не умел, но закономерность явлений уже интуитивно улавливал и понимал, что свойства дорогих нам людей и наши собственные во многом сходятся, что позволяет предчувствовать взаимные поступки — и дурные и прекрасные.