В диких условиях

«Нет, – смущенно ответил я. – В действительности, я Палец Дьявола покорил. Дней двадцать тут прожил».

Фриман, ничего не отвечая, завозился с чем-то в лодке. Очевидно, он мне не поверил. Мои длинные свалявшиеся волосы и вонь, характерная для человека, три недели не мывшегося и не менявшего одежды, у него тоже энтузиазма не вызывали. Тем не менее, когда я спросил, не сможет ли он на обратном пути подбросить меня до города, Джим пробурчал: «Почему бы и нет».

На море было неспокойно, и на возвращение через Фредерик-Саунд у нас ушло часа два. По пути мы много разговаривали, и Фриман постепенно проникся ко мне определенной симпатией. Конечно, он так и не поверил, что я добрался до вершины Пальца Дьявола, но к концу путешествия предпочел притвориться, что я его убедил. Поставив лодку на стоянку, он уговорил меня за его счет поужинать чизбургером, а вечером пригласил переночевать в припаркованном у него во дворе старом автофургоне.

Я некоторое время проворочался в грузовом отделении фургона, но, не сумев заснуть, поднялся и дошел до местного бара. Чувства эйфории и всепоглощающего облегчения, сопровождавшие меня всю дорогу до Питерсберга, наконец, улеглись, и их место неожиданно заняла беспричинная меланхолия. Посетители бара, которым я рассказывал о том, что только что побывал на верхушке Пальца Дьявола, не сомневались в правдивости моих слов. Им всем было на это совершенно наплевать. Ночью в баре не осталось никого, кроме меня и старого тлинкита за дальним столиком. Я упорно напивался и, забрасывая четвертаки в музыкальный автомат, раз за разом проигрывал одну и ту же пятерку песен до тех пор, пока не услышал сердитый окрик барменши: «Блин, да дай ты ему уже, наконец, отдохнуть!» Бормоча невнятные извинения, я направился к двери, а потом, шатаясь, побрел к дому Фримена. Добравшись до фургона, я рухнул на пол грузового отделения рядом с полуразобранной коробкой передач и отключился, вдыхая сладкий аромат отработанного моторного масла.

С момента, когда я сидел на верхушке Пальца Дьявола, не прошло и месяца, а я, вернувшись в Боулдер, уже снова обшивал сайдингом таунхаусы на Спрус-стрит, то есть те же самые дома, с которыми начинал работать до отъезда на Аляску. Зарплату мне повысили до четырех баксов в час, и уже к концу лета я смог переехать из трейлера в дешевую квартирку-студию рядом с центральным универмагом.

В молодости так легко верить, что ты полностью заслуживаешь всего, чего тебе хочется, и считать, что сам Бог велел тебе иметь то, чего хочется особенно сильно. Принимая в том апреле решение отправиться на Аляску, я был таким же желторотиком, как и Крис Маккэндлесс. Точно так же, как он, я принимал свои страстные желания за откровения свыше и во всех своих действиях руководствовался какой-то малопонятной, дырявой логикой. Стоит только мне взобраться на Палец Дьявола, думал я, и все у меня в жизни наладится. Понятно, что, в конечном счете, в моей жизни мало что изменилось, но я, тем не менее, пришел к пониманию, что горам до наших надежд и мечтаний нет ровным счетом никакого дела. В результате я выжил и теперь могу рассказать вам эту историю.

Во многих важных аспектах молодой я сильно отличался от молодого Маккэндлесса. Прежде всего, я не был обладателем такого могучего интеллекта и носителем таких высоких идеалов. Но я считаю, что на нас с ним одинаково повлияли аномальные взаимоотношения с отцами. И подозреваю, что мы с ним были похожи стремлением к сильным переживаниям, безрассудством и постоянной душевной ажитацией.

Тот факт, что я во время своего аляскинского приключения выжил, а Маккэндлесс – нет, был чистым капризом фортуны. Если бы я в 1977 году не вернулся со Стикинской ледниковой шапки, люди сразу начали бы говорить обо мне точно то же самое, что сейчас говорят о нем. Они сказали бы, что я реализовал свое подсознательное стремление к смерти. Теперь, по прошествии восемнадцати лет, я понимаю, что в те времена был жертвой, скорее всего, запредельной гордыни и уж наверняка потрясающей наивности, но никаких намерений покончить с собой у меня точно не было.

На том этапе моей молодости смерть оставалась для меня таким же абстрактным понятием, как неевклидова геометрия или семейная жизнь. Я еще не осознавал ее ужасной бесповоротности, не представлял себе, сколько горя она приносит людям, в сердцах которых ушедший из жизни занимал особое место. Меня дразнила мрачная тайна смерти и, не имея возможности сопротивляться этому притяжению, я просто должен был подобраться к самому краю фатума и заглянуть на ту сторону. Даже самые смутные очертания сокрытого в этом мраке повергли меня в ужас, но увидел я там и еще кое-что – некую заповедную первобытную загадку, по притягательности никак не уступавшую сладким образам скрытого под одеждой нагого женского тела.