В диких условиях

На третий день шторма это стало непереносимо: комья смерзшегося снега, упирающиеся мне в спину, ледяные нейлоновые стенки, касающиеся лица, невозможный запах, выползающий из недр спального мешка. Я шарил в мешанине у изножья, пока не обнаружил маленьких зеленый мешочек, внутри которого было завернутое в фольгу сырье для того, что, как я надеялся, стало бы моей победной сигарой. Я собирался приберечь его до возвращения с вершины, но, судя по всему, вряд ли мне было суждено ее достичь в ближайшем будущем. Я высыпал большую часть содержимого мешочка на обрывок сигаретной бумаги, скатал корявый косяк и быстро выкурил его до последнего клочка.

Марихуана, конечно, лишь сделала палатку еще более тесной, душной и невыносимой. А меня — жутко голодным. Я решил, что немного овсянки исправит положение. Приготовление ее, однако, было долгим и до смешного запутанным процессом. Требовалось зачерпнуть снаружи котелок снега, затем собрать и зажечь горелку, найти овсяные хлопья и сахар и соскрести с миски остатки вчерашнего ужина. Я установил горелку и начал топить снег, когда уловил запах гари. Тщательная проверка горелки и места вокруг нее ничего не обнаружила. Озадаченный, я уже было приписал это игре моего химически расширенного воображения, когда услышал за спиной потрескивание.

Я обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как из мешка с мусором, в который я бросил спичку после зажжения горелки, выбивается пламя. За несколько секунд я затушил его ударами голых рук, но немалая часть внутренней оболочки палатки испарилась у меня на глазах. Наружный тент уцелел, так что я все еще был более-менее защищен от снега, однако внутри стало примерно на семнадцать градусов холоднее.

Левую руку жгло. Осмотрев ее, я обнаружил розовый рубец от ожога. Но больше всего меня огорчало, что палатка даже не была моей: я одолжил дорогое снаряжение у отца. Перед поездкой она была совсем новой — с нее даже не сорвали ярлыков, и отец отдавал ее, скрепя сердце. Несколько минут я сидел, ошарашено глазея на испорченную оболочку палатки, окруженный едким запахом паленой шерсти и расплавленного нейлона. Надо было отдать мне должное — у меня был особый талант оправдывать самые худшие ожидания старика.

Мой отец был изменчивой, очень сложной личностью, чьи нахальные манеры скрывали неуверенность в себе. Если он хоть раз в жизни признал, что бы неправ, меня в этот момент рядом не было. Но он был моим отцом, он проводил выходные в горах и обучил меня альпинизму. Когда мне было восемь, он подарил мне первый ледоруб и веревку, и повел меня в Каскадные горы, чтобы подняться на Сестру Юга, красивый вулкан высотой три тысячи метров недалеко от нашего дома в Орегоне. Ему и в голову не могло прийти, что когда-нибудь я решу связать свою жизнь с восхождениями.

Льюис Кракауэр, добрый и щедрый человек, сильно любил своих пятерых детей, но в типичной для отцов деспотичной манере. Его мировоззрение было под влиянием упрямого, постоянно соревнующегося характера. Жизнь в представлении отца была поединком. Он читал и перечитывал работы Стивена Поттера — английского писателя, придумавшего термины «one-upmanship» — стремление быть первым, и «gamesmanship» — искусство выигрывать любыми средствами, и воспринимал это не как социальную сатиру, а как руководство к действию. Он был невероятно амбициозен, и, подобно Уолту МакКэндлессу, передал свои стремления потомству.

Не успел я пойти в детский сад, а он уже начал готовить меня к блестящей медицинской карьере — или, на худой конец, к юридической. На Рождество и дни рождения я получал такие подарки как микроскоп, набор юного химика и Энциклопедия Британника. В школе и мне, и прочим детям постоянно внушалось, что мы должны добиваться отличных оценок по всем предметам, выигрывать медали на олимпиадах, становиться королевами бала и побеждать на выборах в школьный совет. Так и только так мы сможем поступить в хороший колледж, который, в свою очередь, распахнет нам двери медицинского факультета Гарварда — единственного верного пути к серьезному успеху и долгому счастью.

Вера отца в эту схему была непоколебимой. В конце концов, именно так преуспел он сам. Но я не был клоном своего отца. Придя к пониманию этого будучи подростком, я сначала постепенно отклонялся от предначертанного пути, а затем резко сменил направление. Мой мятеж породил немало скандалов. Окна нашего дома дрожали от громовых ультиматумов. К тому времени я покинул Корваллис и поступил в захолустный колледж, не увитый плющом.[57] Я либо говорил с отцом сквозь зубы, либо вовсе отмалчивался. Когда через четыре года я закончил колледж, и вместо Гарвардского или любого иного медицинского института стал плотником и фанатом альпинизма, непреодолимая пропасть между нами расширилась.