В дни Каракаллы

Трибуны угомонились и вновь взялись за чаши, косясь со злобой друг на друга. Оба носили звучные римские имена: одного звали Салюстий, другого — Аврелий.

— Надо еще более усовершенствовать баллисты Арриана… — доносилось до меня с дальнего конца стола.

— Придумать новые, более мощные зажигательные снаряды…

— Отравлять города серным дымом…

— Подумайте только, каких средств стоит императору содержать легионы и бесчисленное количество вспомогательных когорт! Трудно представить себе, что будет с нами, если число врагов увеличится на наших границах. Откуда мы возьмем средства, чтобы сдерживать натиск варваров?

Последнюю тираду произнес Корнелин. У некоторых из возлежавших за столом от таких разговоров не лез кусок в горло. Они привыкли беседовать с добродетельными супругами о солении впрок овощей или о благочестивом намерении соседа совершить паломничество в прославленный исцелениями храм Эскулапа.

Но были и другие предметы для разговора. Я услышал справа от себя:

— Прекрасное постигается зрением или слухом. Мы находим также его в некоторых словосочетаниях. Наконец, поднимаясь в абстрактные сферы, — в поступках добродетельных людей.

Я прислушался. Вергилиан тоже приподнялся на локте. Среди разговоров о баллистах и лупанарах эти слова поразили нас, как соловьиное пение. Такие мысли высказывал тот самый, бритый на восточный манер, человек со стекловидными глазами, возлежавший подле Лициния.

— Кто этот философ? — спросил Вергилиан Виктора, который склонился к нему, чтобы спросить, удовлетворен ли гость сегодняшним вечером.

— Дионисий не философ. Он — приближенный Юлии Месы. Неужели ты не знаешь его? Прибыл сюда с поручением закупать в любом количестве янтарь.

Сам Грациан Виктор, по его словам, ужином остался доволен. Всего было в изобилии, разговоры за столом велись такие, какие не всегда услышишь и в Риме, и Лициний очень хвалил испанское вино.

С самодовольной улыбкой на устах хозяин отправился по своим делам.

Уставив глаза в далекое пространство, Дионисий очаровывал Лициния приятной беседой:

— Что же является причиной того, что глаз находит человеческое тело прекрасным? Симметрия? Допустим. Однако какая же симметрия в красоте золота или, например, в речи оратора? Предположим, что и в ней может быть гармоничное построение отдельных частей. Но какая же симметрия в возвышенном поступке? Наконец, в неправильно распределенных лепестках розы? А ты вспомни о том, как содрогается душа и отвращается при виде безобразного, и тебе станет понятно, что красота какого-нибудь предмета есть лишь отражение красоты идеальной. Ты, конечно, читал Платона, и это для тебя не является чем-то новым. Вероятно, в женских глазах отражается божество. И цветок, и… — поискал он глазами на стене, — и олень, и даже эти псы, что бегут за оленем, — все это эманация божества. Но, постепенно ослабевая, она исчезает в мертвой материи, превращается в темноту и небытие…

Дионисий, всю свою жизнь возившийся с торговыми счетами и расписками, находил утешение от земной скуки в платоновской философии. Путешествия по поручению Юлии Месы давали ему возможность встречаться с просвещенными людьми, находить в библиотеках редкие книги и оставляли достаточно времени для размышлений. Очутившись случайно за столом рядом с Лицинием, он был рад, что может поговорить с ним о тонкостях александрийской школы. Легат, только что отправивший в рот второй кусок вепря, ковырял в зубах зубочисткой и с явным удовольствием слушал Дионисия.

— Как ты это прекрасно выразил! Поистине красота женских глаз — отражение небес!

Некоторые уже покинули свои места за столом. Вергилиан перебрался поближе к Дионисию. Однако тот говорил теперь о другом.

— Приходилось тебе читать книгу Валентина? — спрашивал он Лициния.

— О чем?

— О системе эонов?

— Нет, не приходилось, — ответил легат с таким видом, точно жалел, что не попробовал какого-нибудь вкусного блюда.

— Книга, достойная внимания! О странных вещах в ней говорится, но нельзя отказать автору в гениальности.

— Любопытно…

— Отправляясь в Паннонию, я взял свиток с собой, чтобы на остановках сокращать время за чтением, и так увлекся книгой, что иногда посвящал ей всю ночь. Я дам тебе это сочинение, если пожелаешь.

— С превеликим удовольствием. Сюда с большим запозданием приходят книги. Если позволишь, я даже хотел бы переписать это сочинение.

В это время Цессий Лонг, председательствовавший на пиру, приподнялся на локте и поднял руку, требуя молчания. Когда наступила тишина, он произнес:

— За возлюбленного и благочестивого августа нашего, Германского, Гетийского…

Слова его потонули в рукоплесканиях.

После сего легаты удалились в сопровождении своих друзей, а вслед за ними оставили пир и многие другие, и зал опустел. Я слышал, как Корнелин, который весь вечер проговорил о значении конницы на полях сражений, покидая зал, сказал Бульбию:

— Всякий раз, когда я ем, пью вино или даже беседую на пирах, раскаиваюсь потом, что так бесцельно потерял время, предназначенное для общественных трудов.

Эпистолярий икнул и ответил: