В добровольном изгнании [О женах и сестрах декабристов]

На царскую «милость» согласились только Давыдовы. Трубецкие, Волконские и Муравьев отказались. «Отнятие у дочери моей фамильного ее имени поражает существо невинное и бросает тень на священную память матери и супруги. Отдача дочери моей в чужие руки довершила бы ее сиротство», — писал В. Я. Руперту Никита Муравьев. [301]Мария Волконская в письме брату Александру более откровенно изливала «крик сердца» своего; «Отказаться от имени отца — это такое унижение, подвергнуть которому своих детей я не могу взять на себя». [302]

Прошло два года. Никита Муравьев умер, его дочь осталась круглой сиротой. Четырнадцатилетнюю девочку с фельдъегерем отправляют к бабушке, в Москву. «Дай бог ей найти в том мире, где она скоро будет, по крайней мере часть тех забот и расположения, которые окружали ее до сих пор, — писал Якушкин;—что кажется достоверным в настоящий момент, это то, что Катерина Федоровна будет очень рада иметь ее в Москве: надо надеяться, что провидение позаботится о бедной девочке и поможет ей найти путь среди всех горестей, которые окружат ее». [303]

Девочку тут же определяют в Екатерининский институт под фамилией «Никитина», что дает Марии Волконской повод для справедливого возмущения: «Если честные люди находят искренно, что мы хорошо сделали, последовав за нашими мужьями в изгнание, то вот награда Александрине, этой святой женщине, которая умерла на своем посту для того, чтобы заставить дочь свою отречься от имени своего отца и своей матери». [304]

Однако Софья Муравьева не отреклась. Она не откликалась на фамилию «Никитина», и ее звали по имени. Существует рассказ о посещении института императрицей Александрой Федоровной, которая спросила девочку: «Почему, Нонушка, ты мне говоришь «madame», а не называешь «mаmаn», как все девочки?» И та ответила: «У меня есть одна только мать, и та похоронена в Сибири». [305]Подобно тому как когда-то Александра Григорьевна Муравьева своей смертью купила облегчение участи живых, так теперь ее дочь прокладывала дорогу другим: вскоре двух девочек Трубецких приняли в Иркутский институт под фамилией отца; когда в 1846 г. Мишу Волконского (с разрешения шефа жандармов и родственника А. Ф. Орлова) определяли в Иркутскую гимназию, вопрос о перемене фамилии уже не ставился.

Пример окружающих, прежде всего родителей, часто имеет решающее значение в воспитании. Дом Трубецких всегда «набит слепыми, хромыми и всякими калеками». [306]Поэтому, наверное, у их сына Вани, которому только десять лет, «премного бедных, за которыми ухаживает». [307]Старшая Саша — «добра как ангел»; «чудная девочка до того привязана к родителям, что не хочет решиться их оставить; преумнейшая особа и одарена многими талантами». [308]Когда Саше было только два года, Якушкин предсказывал: «Добрая Катерина Ивановна… занимается своей Сашинькой беспрестанно, и к тому же так благоразумно, что Сашинька теперь уже премилое дитя и, наверно, будет преблаговоспитанная девушка». [309]

В воспитании Миши и Нелли Волконских решающее слово принадлежало матери. Дети идут путем земного преуспеяния. Для красавицы Нелли — это замужество (только третий брак ее оказался прочным; два первых мужа скоро умерли). Для Миши — служебная карьера. В год амнистии он был уже чиновником особых поручений при сибирском генерал-губернаторе. [310]

Амнистия вернула детям декабристов утраченные привилегии: отцовские фамилии, дворянство, титулы. Дети выросли, женились, вышли замуж, у них появились собственные дети — внуки декабристов. Но кем бы они ни стали, детские годы, проведенные среди честных и благородных людей с возвышенными идеалами, не могли пройти бесследно.

Ольга Анненкова, «эта прекрасная, чистая душа, возвышенная и благородная» (Ф. М. Достоевский), писала от своего имени, но по существу говорила и за других: «Известно многим уже, какие люди были декабристы, с каким достоинством переносили свое положение, какую примерную, безупречную жизнь вели они сначала в каторжной работе, а потом на поселении, разбросанные по всей Сибири, и как они были любимы и уважаемы везде, куда бросала их судьба… Понятно, что у детей, все это видевших, составилось такое понятие, что все между собою родные, близкие и что весь мир такой (другого они не видели), а потому тяжело им было потом в жизни привыкать к другим людям и другой обстановке. При этом положение было слишком изолированное, и такое отчуждение от жизни, от людей не могло не отзываться на детях… Но если декабристы не научили нас житейской мудрости, зато они вдохнули нам такие чувства и упования, такую любовь к ближнему и такую веру в возможность всего доброго, хорошего, что никакие столкновения, никакие разочарования не могли потом истребить тех идеалов, которые они нам создали». [311]