В добровольном изгнании [О женах и сестрах декабристов]

Находятся охотники поживиться за счет «государственных преступников». Новоиспеченный граф Чернышев, получивший титул за усердные труды в Следственном комитете, претендует на богатейший майорат Чернышевых, оказавшийся выморочным в результате ареста единственного наследника — Захара Чернышева. Об этом много толкуют в Петербурге. И когда кто-то возмущается незаконностью притязаний А. И. Чернышева, прославленный генерал А. П. Ермолов, известный также своим свободомыслием и близостью к декабристам, выражается резко и определенно: «Нет, это не беззаконно: по древнему обычаю в России шуба, шапка и сапоги казненного принадлежат палачу».

С претензиями на наследство Михаила Лунина выступает его бывший товарищ по Кавалергардскому полку и родственник (муж сестры) Ф. А. Уваров.

В условиях паники, охватившей широкие круги дворянства, в течение нескольких дней декабря история и историки безвозвратно утратили много драгоценных документов. По всей стране в печах и каминах горели письма, дневники, протоколы. Упомянутый выше Одоевский сжег бумаги Общества любомудров. Будущий известный писатель и цензор А. В. Никитенко уничтожил все свои бумаги за 1825 год. Такая же участь постигла часть знаменитого премухинского архива семьи Бакуниных.[14] Не успевшие это сделать заблаговременно, старались наверстать упущенное. Если верить декабристу Д. И. Завалишину, Коновницына за взятку добилась изъятия из следственного дела документов, компрометировавших двух ее сыновей и особенно зятя — М. М. Нарышкина…

Но, конечно, как и всегда, не бывает правил без исключения. Бумаги Якушкина, например, долгие годы берегла теща декабриста, Н. Н. Шереметева, женщина во многом замечательная, спрятав их под полом кабинета, но перед смертью, незадолго до амнистии, опасаясь, что они попадут в чужие руки, сожгла. Часть бумаг Матвея Муравьева-Апостола долго хранилась у его сестры Е. И. Бибиковой, по затем была уничтожена уже ее наследниками. Сохранению революционных сибирских сочинений Михаила Лунина историки обязаны его сестре — Екатерине Уваровой. Перечень подобных фактов можно продолжить, но ограничимся последним, широко известным: поэт П. А. Вяземский вечером 14 декабря пришел к своему другу И. И. Пущину, предвидя его арест, и предложил сохранить наиболее ценные бумаги. Через тридцать два года он вернул владельцу запертый портфель с запретными стихами Пушкина, Рылеева, с текстом конституции Никиты Муравьева…

Князь Вяземский, не побоявшийся сохранить документы, за которые шли на каторгу; генерал Ермолов, открыто назвавший палачами судей над декабристами; молодой Кошелев, сочувствовавший осужденным… Все эти примеры свидетельствуют о том, что если дворянство в целом не оказало декабристам, дворянским революционерам, ни активной, ни пассивной поддержки, то все же нередко проявляло к ним сочувствие.

«Декабрист без декабря» — так метко назван исследователем один из виднейших представителей русской литературы и общественности первой половины XIX в., автор «возмутительных стихотворений», имевший репутацию вольнодумца, якобинца, близкий со многими декабристами, — князь Петр Андреевич Вяземский.[15] Вяземскому принадлежит один из самых резких отзывов на приговор суда и казнь декабристов. 17 июля 1826 г. он пишет жене: «Для меня Россия теперь опоганена, окровавлена: мне в ней душно, нестерпимо… Я не могу, не хочу жить спокойно на лобном месте, на сцене казни! Сколько жертв и какая железная рука пала на них».[16] Широкую известность получило письмо Вяземского В. А. Жуковскому, написанное в марте 1826 г.: «… И после того ты дивишься, что я сострадаю жертвам и гнушаюсь даже помышлением быть соучастником их палачей? Как не быть у нас потрясениям и порывам бешенства, когда держат нас в таких тисках… Разве наше положение не насильственное? Разве не согнуты мы в крюк?»[17]

Другой поэт, Н. М. Языков, вскоре после казни пишет такие строки:

Рылеев умер как злодей!
О, вспомяни о нем, Россия,
Когда восстанешь от цепей
И силы двинешь громовые
На самовластие царей![18]

19 июля 1826 г. царь устраивает в Москве, в Кремле, «очистительное молебствие», долженствующее, но его мнению, упрочить идею самодержавия, торжественно закрепить победу над «бунтовщиками». Молились царская семья, сенат, министры, вокруг стояли коленопреклоненные гвардейцы без киверов. Но здесь же, «потерянным в толпе», находился 14-летний мальчик, который «перед алтарем, оскверненным кровавой молитвой», «клялся отомстить казненных и обрекал себя на борьбу с этим троном, с этим алтарем, с этими пушками». В 1855 г. А. И. Герцен в «Полярной звезде» напишет: «Я не отомстил; гвардия и трон, алтарь и пушки — все осталось; но через тридцать лет я стою под тем же знаменем, которого не покидал ни разу».[19]