В добровольном изгнании [О женах и сестрах декабристов]

Во многих декабристских семьях, особенно бездетных, воспитывались дети-сироты или дети из многодетных бедных семей. Эти воспитанники получали не только материальное обеспечение, но и хорошее образование.

С народом декабристкам приходилось общаться прежде всего в собственных семьях — через прислугу, крепостных. Как говорилось выше, царь не разрешил лишить декабристок права на крепостных людей. Но для того чтобы взять крепостных в Сибирь, требовалось их согласие. Бывали случаи, когда прислуга выражала желание вернуться на родину. В декабре 1827 г., например, в III отделении велась переписка в связи с просьбой «девок» Авдотьи Пугачевой и Прасковьи Ивановой и крестьянина Андрея Лелякова, живших с А. Г. Муравьевой в Чите, отпустить их домой.[242] В большинстве же случаев отношения складывались по-другому. Няня Фонвизиных, Матрена Павловна, все сибирские годы провела вместе с господами и вернулась на родину с ними. Такой же честностью и преданностью отличалась Анисья Петровна у Нарышкиных. Вполне естественно, что женщины хлопотали о вольной своим слугам, и Мария Волконская в их числе.

Конечно, не надо идеализировать эти отношения. Хотя и «бывшие», лишенные политических и имущественных прав, «государственные преступники» оставались господами, барами, пусть добрыми, хорошими. Характерно ведь, что местные жители называли «Дамскую улицу» «барской» или «княжеской».[243]

… С 1836 г. Волконские живут в 18 верстах от Иркутска, в селе Урик: Николай I снизошел к просьбе умиравшей княгини и сократил срок каторги ее сыну на три года.

Жизнь становится значительно легче. Красота 30-летней Марии Николаевны не тускнеет. Одоевский воспевает ее в стихах, Лунин — в прозе.[244]

«Дорогая сестра! Я прогуливался по берегу Ангары с изгнанницей, чье имя уже внесено в отечественные летописи. Сын ее (красоты рафаэлевской) резвился пред нами и, срывая цветы, спешил отдавать их матери <…> Но величественное зрелище природы было только обстановкой для той, с кем я прогуливался. Она осуществляла мысль апостола и своей личной грацией, и нравственной красотой своего характера».[245]

Но слишком долго, томительно медленно, без надежды на освобождение тянулись годы в изгнании. Незаметно, постепенно меняются и характер, и взгляды на жизнь. Двенадцать лет в Сибири — и вот еще одно письмо Марии Волконской сестре Елене: «…Я совершенно потеряла живость характера, вы бы меня в этом отношении не узнали. У меня нет более ртути в венах. Чаще всего я апатична; единственная вещь, которую я могла бы сказать в свою пользу, — это то, что во всяком испытании у меня терпение мула, в остальном мне все равно, лишь бы мои дети были здоровы». [246]

Заметим сразу, что Мария Николаевна сгущает краски. Не говоря уже о несокрушимой энергии в личных, семейных делах, Волконская не утратила интереса и к жизни окружавших ее людей, товарищей мужа. Наиболее яркий и убедительный пример тому — участие в трагической истории с вторичным арестом Лунина.

В марте 1841 г. Михаила Лунина, продолжавшего в Сибири «действия наступательные» против властей, внезапно, среди ночи, арестовали и увезли из Урика, где он жил на поселении. Событие чрезвычайное и по его исключительности, и по предполагаемым последствиям. Естественно, что оно вызвало волнения, страхи, опасения, тем более что товарищи Лунина читали, многие хранили его противоправительственные сочинения, а некоторые помогали их создавать.

Известие об аресте Лунина быстро распространилось среди сибирских изгнанников. Вскоре об этом узнали в Москве и Петербурге. Екатерина Федоровна Муравьева с конца марта перестала получать письма от сыновей. «Я писала в Петер[бург], чтоб узнали отчего это, — сообщает она в волнении Н. Н. Шереметевой, — мне отвечали, что письмо есть, но оно остановлено, потому что они пишут, что жалеют об Лун[ине]. В это же почти время проезжал Рупер[т] и уверял меня, что мои все спокойны и один только Лу[нин] и что его дело совсем кончено <…> А в прошедшее воскресенье 25-го мая я получила письма от Кат[ерины] Серг[еевны] Ува[ровой] и Веры Алексеевны, в которых они меня умоляют как можно скорее приехать в Петербург, не теряя время, и опять повторяют, что письмо ко мне остановлено, и больше ничего не говорят…».[247]

На самом деле Никита Муравьев оказался в самой непосредственной опасности, так как помогал кузену в составлении его сочинений. Однако дело ограничилось арестом П. Громницкого, другого декабриста, секретарствовавшего у Лунина…

…В конце марта в окрестностях Иркутска еще лежал снег, было холодно. Небольшая группа людей в стороне от почтовой дороги поджидала кибитку, в которой увозили из города Лунина. Хотели проститься и надеть на него теплое пальто, в которое Мария Николаевна спешно зашила ассигнации…

Лунина отвезли на верную смерть в Акатуй, изолировали от внешнего мира, строжайше запретили переписку. Волконские, однако, нашли (как и Лунин) верные пути для тайных сношений.