В долине лотосов

Итак, закоренелый правый и новая кулачка незаконно сожительствовали за спиной революционных масс. Они чувствовали себя как двое юных любовников, не получивших согласия старших на брак и встречающихся украдкой; они порой дрожали от страха, но в то же время понимали, что каждое мгновение для них сейчас драгоценно. Находясь вместе, они обнимались и целовались как безумные. Долго сдерживаемые чувства, раз прорвавшись, обратились в пылкую страсть, для которой вечно не хватало времени. Им чудилось, что какая-то огромная рука может в любой момент разлучить их и они уже больше никогда не увидятся. Извращенное существование извращает и любовь, и неудивительно, что они старались наверстать упущенное. Они сознавали, что ведут себя рискованно, дерзко, что это грубый вызов их политическому и социальному положению, поэтому вечером никогда не зажигали огня. Они привыкли и, более того, полюбили жить в темноте. Ху Юйинь лежала на руке Цинь Шутяня, иногда в полусне называла его Гуйгуем, но тот не обижался и даже откликался, как будто действительно был ее мужем. Гуйгуй еще не умер, он жалел и ласкал свою жену; его душа переселилась в тело Цинь Шутяня. Цинь по-прежнему часто напевал свои любимые песни из «Посиделок». Этих песен было множество, но он все помнил и мог пропеть. Ху Юйинь восхищалась его памятью и отличным голосом.

– Ну что ты, – говорил Цинь Шутянь, – вот у тебя действительно прекрасный голос, точно звон нефрита! В тот год, когда я приехал к вам, ты так пела и так красиво выглядела, что я хотел взять тебя в ансамбль. Но ты уже в девятнадцать вышла замуж…

– Судьба есть судьба. Если уж печалиться, так оттого, что вы чужую свадьбу превратили в репетицию. Вот и сглазили нас с Гуйгуем…

– Ты снова плачешь?! Ох, это я виноват, все вспоминаю старое…

– Ничего, я не сержусь. Сама виновата – уродилась такой независимой и такой одинокой. Я не буду плакать. Спой лучше еще что-нибудь из «Посиделок»!

И Цинь Шутянь снова запел:

Моя любимая как облачко под солнцем -
Легка, сияет вся и золотится.
Пришлю за ней роскошный паланкин,
И свадьбу справим мы единорога с львицей.
Красивым стульям впору расписные лавки,
На цитру барабан глядит во все глаза,
Пред женихом с невестой вина сладкие,
Но в чару девичью вдруг падает слеза.
Моя любимая как облачко под солнцем,
Летящее свободно вслед за ветром.

Ху Юйинь подпевала ему, они пели очень тихо, чтобы соседи не услышали. Иногда они пели немного по-разному: Ху Юйинь – как в народе, а Цинь Шутянь – свой доработанный вариант. При этом они поглядывали друг на друга, даже толкались, однако ничего не исправляли. Кто сказал, что у них не было счастья, одно горе? Они вели себя как все влюбленные и упивались бесценной сладостью своей любви. Особенно часто они пели такую песню:

На белом свете есть сто дорог,
Не страшно идти по девяноста девяти,
Но сотая дорога – к смерти ведет.
Моя любимая, по ней не ходи!
Из риса сырого сварилась уж каша,
Из сосен зеленых уж сделали лодку.
За петуха отдадут – значит, нет доли краше,
За кобеля – значит, так суждено молодке,
Посватают столб – на плечи его и в дорогу,
Судьба предсказала: в реке дня рожденья
Сольются и чистый, и мутный потоки.
Я слезы твои осушу без сомненья,
Но грусти твоей не найду я истоки.