В долине Маленьких Зайчиков

Когда глаза привыкли к темноте, Еттытегин огляделся. В глубине чоттагина виднелся полог. За подоткнутой палкой занавесью можно было разглядеть каменный жирник, деревянные подпорки, потемневшие от копоти, и на них – амулеты. Они висели совершенно открыто, как в Анадырском окружном краеведческом музее, и никто не пытался спрятать их от постороннего взора.

В чоттагине на стене висели нехитрые орудия оленевода – связки чаутов[2] с костяными кольцами, плетеные вэльвыегыт[3], посохи.

– Росмунта! – повелительно сказал Коравье. – Гость хочет есть и пить.

– Сейчас приготовлю, – засуетилась Росмунта.

Женщина завозилась у очага. Костер разгорался плохо. Толстые ветки стланика едва тлели. Росмунта колотила по ним каменным молотком, разгрызала их зубами, словно какой-нибудь заяц, и при этом еще ласково улыбалась гостю, как полагается радушной хозяйке.

Порой Еттытегину казалось, что он видит странный сон. Чтобы отделаться от чувства нереальности происходящего, он вынул пачку папирос и предложил Коравье закурить.

– Какомэй! – восхищенно проговорил Коравье. – Первый раз держу в руках матерчатую трубку!

Редко, редко они появлялись у покойного Локэ, и мало кому доводилось их пробовать. Густой дым полз над сырыми ветками.

– Давай помогу, – предложил Еттытегин, – у меня есть топорик.

Он встал, но Коравье велел ему сесть и гневно обратился к жене:

– Лентяйка! Почему не насушила дров? Поторопись! Видишь, гость голоден.

– Да нет, что вы… – пробовал вмешаться Еттытегин, жалея о том, что навлек гнев на ни в чем не повинную женщину.

Коравье впервые кричал на жену. Он хотел, чтобы гость увидел, какая послушная и расторопная у него жена.

Наконец костер разгорелся. Гневное выражение лица у Коравье сменилось прежним добродушным, смешанным с любопытством. Он взял в рот папиросу и с большими предосторожностями прикурил от спички, протянутой Еттытегином.

С первой же затяжки поперхнулся и закашлялся.

– Крепкий табак, – похвалил Коравье папиросу и потушил, оставив окурок про запас.

Котел над костром закипел, и вкусный запах свежего оленьего мяса поплыл по яранге. Еттытегин глотнул голодную слюну и с вожделением уставился на костер.

Росмунта принесла деревянное блюдо – кэмэны. Оно было чисто выскоблено, и дно отсвечивало желтизной. Длинной палкой с углублением на конце, отдаленно напоминающей большую ложку, Росмунта вылавливала куски мяса и накладывала на блюдо. Потом пододвинула еду мужчинам.

Еттытегин давно не ел с кэмэны и, припоминая, как это делается, искоса наблюдал за Коравье.

Коравье вынул нож и лезвием пододвинул Еттытегину большую берцовую кость – самый лакомый кусок.

Первые минуты еды прошли в молчании. Вскоре лица мужчин залоснились от жира. Дыхание их стало тяжелее, движения медлительнее.

Коравье точным ударом костяного черенка кожа разбил кость и принялся высасывать мозг. Его примеру последовал Еттытегин. Мясо запили легким аръапаны[4] из глубоких деревянных чаш.

Росмунта с аппетитом доела остатки на кэмэны.

Мужчины снова обратились к табаку.

Еттытегин чувствовал, что сидеть вот так молча неудобно, и все же не знал, с чего начать разговор. Он уже догадался, куда попал. Об этом диком стойбище он слышал от геологов. Слухи о нем были настолько преувеличены, что многим казались неправдоподобными. Как-то трудно было поверить в то, что на сорок первом году Советской власти могло существовать стойбище, оторванное от остального мира. Кто-то даже говорил, что там живут чуть ли не снежные люди, которых искали совсем в другом месте – в Гималаях и на Памире.

– Когда собираешься уезжать? – вежливо спросил Коравье. В его вопросе ясно звучало желание, чтобы это случилось как можно скорее.

– Сегодня, – решительно ответил Еттытегин.

– Ночью дорога хорошая, – кивнул Коравье. – Наст подмерзает.

– Собак надо покормить, – сказал Еттытегин.

– Сиди, гость, – радушно сказал Коравье. – Я сейчас принесу тушу павшего оленя и покормлю собак. Отдохни перед дорогой.

Еттытегин остался. Росмунта не сводила глаз с юноши, и ему было неловко.

– Так ты там живешь? – спросила женщина.

Еттытегин не сразу понял.

– Да, там живу, – ответил он.

– Тебе нравится?

– Когда как, – чистосердечно признался Еттытегин.

– Бывает плохо?..

– Сейчас ничего – сам себе хозяин. Как десятилетку кончил.

– А-а, – сказала Росмунта с понимающим видом и подошла ближе. Она села на корточки и стала пристально вглядываться в него.

– А лицо у тебя сдирали?

– Что? – удивленно переспросил Еттытегин. – Какое лицо?

– Не понимаешь? – с сомнением сказала Росмунта.

– Первый раз слышу об этом, – признался Еттытегин.

– Я давно об этом знаю, – сказала Росмунта. – Нам рассказывал покойный Локэ. Он говорил, что в мире, где колхозы, у людей сдирают кожу с лица и наклеивают на бумагу.

Еттытегин улыбнулся, хотя на душе у него было не очень спокойно, и полушутливо ответил:

– Ты же видишь: лицо у меня на месте…

– Верно, – согласилась Росмунта и задумчиво проронила: – Кожа отрасти может…

Еттытегин отвечал на вопросы Росмунты, и ощущение нереальности происходящего еще больше усиливалось. Он опомнился и встряхнул головой.