В доме с высокими потолками

За весь период своего недолгого пути в комнату она так и не решилась взглянуть на конверт. Она не знала от кого это письмо и не могла предположить, каким образом оно попало в руки лорда Элтби. Однако в одном она могла быть уверена наверняка — это письмо из ее прошлого, из той жизни, которую следует стереть из памяти, вычеркнуть по несостоятельности событий. Она редко возвращалась в комнату в столь ранний час — в такую пору еще было достаточно светло, чтобы прочесть письмо без свечи. Решая сесть или остаться стоять, выбирая между окном и местом возле камина, она сознательно тянула время, откладывая чтение письма. Она прошлась по комнате еще раз и остановилась у окна. Конверт был подписан довольно размашистым почерком, и этот почерк был ей знаком. Письмо пришло из Полмонта, Шотландия, а отправителем был доктор Литхер. Это многое объясняло — прежде всего, доктор Литхер знал адрес лондонской квартиры мистера Оутсона, которая отныне, как и все прочее имущество Генри Оутсона, принадлежала лорду Элтби. Первое и единственное письмо от доктора Литхера она получила спустя месяц после своего приезда в Лондон; тогда она написала короткий и несодержательный ответ, и на этом переписка между ними прекратилась. Она не представляла себе возможным дальнейшее общение между ними, и казалось, он придерживался той же линии. Что же могло заставить доктора Литхера, некогда ее лечащего врача, человека ставшего таким близким после смерти родителей, и таким далеким после всех прожитых месяцев в Лондоне, написать ей? Что бы то ни было, доктор Литхер ничего не мог сделать ей, ничего плохо, и ничего хорошего. Она разорвала конверт и принялась читать письмо:

«Здравствуй, моя дорогая девочка!

Позволь мне называть тебя так, словно мы по-прежнему живем среди густых зарослей и извилистых полевых дорог. Я знаю, что прошу неосуществимого, но прошу лишь с той целью, что только так, называя тебя твоим истинным именем, я смогу сказать все. Я не имею права писать тебе, и верь, дорогое моему сердцу существо, я понимаю это как нельзя лучше. Но и молчать, не зная о твоей судьбе ровным счетом ничего, я больше не могу. Мне запрещено говорить о чувствах к тебе, мне — человеку, коему было доверено такую тонкую и чуткую натуру, человеку, посягнувшему на святое, человеку, потерявшему все, но испытавшему счастье. Мне нет прощенья, и пусть мое обещание не искать твоего снисхождения будет нарушено, позволь мне сделать это еще раз. Мне было бы достаточно его, чтобы умереть в мире и покое. Но я жив, и живу… Моя жизнь вся твоя, но она тебе ни к чему — твой дух нуждается в силе, куда более действенной, нежели я могу дать. Знал ли я это до всего случившегося с нами? Знал.… Я буду честным перед той единственной в моей жизни, которая смогла избавить мое сердце от многолетней пустоты, и которой я нанес такую незаживляемую рану. Я знал это с самого начала, знал, но не оставил тебя. А значит, я сломил тебя, как срывают еще зеленые ягоды в лесу, как губят едва набухшие от весенних дождей почки на деревьях…Знай, меня не пугают муки и терзания собственной совести по ночам, ибо даже с самим собой я не так откровенен, но когда я вспоминаю о тебе, мне становится страшно. Я боюсь, что твоя душа не приняла нового мира и чужих людей, боюсь, что ты будешь думать о них скверно и судить излишне строго. Ты имела столь наглядный пример. Я согласен, большинство из них не стоят ни твоего взгляда, ни твоей тени, которую я так любил ловить в воде, но они — твое спасение. Что я пишу? Ты даже представить не можешь, какое это по счету письмо, какая попытка сказать тебе все то, без чего уже невозможно встречать новый день. И решусь ли я отправить это?