В доме Шиллинга (дореволюционная орфография)

– Нтъ, – отвчалъ Феликсъ. Въ тон и въ каждомъ движеніи допрашивающаго было столько раздражающей насмшки, что ему трудно было сдерживаться, и онъ добавилъ: – я, какъ честный человкъ, долженъ прежде точно опредлить, что я могу предложить госпож Фурніе взамнъ ея собственныхъ плановъ и предложеній другихъ жениховъ.

– Это кажется легко сдлать, – сказалъ совтникъ. – Не думаю, что жалованье референдарія не трудно счесть – его какъ разъ хватитъ на булавки мадемуазель Фурніе.

Краска гнва и негодованія вспыхнула на лиц молодого человка, но онъ все еще сдерживался.

– Я ршилъ оставить государственную службу и устроиться здсь въ город нотаріусомъ.

Въ эту минуту рука маіорши тяжело опустилась на его плечо, и никогда еще голосъ его строгой матери не звучалъ такъ жестоко и неумолимо, какъ при слдующихъ словахъ:

– Одумайся, Феликсъ, – мн кажется, что ты бредишь. Чтобъ совершенно разсять туманъ въ твоей голов, я подскажу теб, что ты, строго придерживаясь правды, долженъ сказать госпож Фурніе, у которой княжескій домъ въ Берлин, которая отказываетъ знатному жениху и ожидаетъ милліоновъ отъ балетныхъ прыжковъ своей ученицы; ты долженъ сказать ей: мн не предстоитъ никакой карьеры, у меня нтъ ни гроша собственнаго состоянія, и я долженъ существовать на то, что мн дадутъ мои кліенты. Ваша принцесса дочка должна будетъ надть фартукъ и ходить въ кухню или чинить худое блье; ея свтскіе таланты ей не понадобятся у меня, такъ какъ комната бднаго нотаріуса не салонъ, который посщается сіятельными особами – матери же своей я никогда не посмю ее представить.

– Матушка! – воскликнулъ молодой человкъ.

– Сынъ мой, – продолжала она, не обративъ вниманія на его восклицаніе, въ которомъ слышались мука и горе, – ты только что высказалъ желаніе быть очень богатымъ, и, какъ я теперь вижу, ты имлъ къ тому полное основаніе, потому что „княжеское содержаніе“ дома требуетъ большихъ денегъ. Ты думалъ воспользоваться для этого состояніемъ твоей матери, и ты, можетъ быть, отчасти правъ. Но состояніе это заботливо собиралось грошами и пфеннигами въ теченіе трехъ столтій честнымъ трудомъ семьи, и я говорю теб, – при этихъ словахъ она величественно выпрямилась и подняла правую руку, – что я не дамъ своего наслдія на безпутную жизнь комедіантовъ, а лучше возвращу все до послдняго гроша въ родъ Вольфрама. Такъ и знай!

– Это твое окончательное ршеніе, матушка? – спросилъ сынъ съ поблвшими губами и потухшимъ взоромъ.

– Мое окончательное ршеніе… Выкинь эту двушку изъ головы – ты долженъ это сдлать, говорю теб это разъ навсегда! Я хочу вдь добра теб, – потомъ ты будешь меня благодарить.

– За разбитое счастье не благодарятъ, – возразилъ онъ, и голосъ его, все боле и боле возвышаясь, зазвучалъ гнвомъ, котораго онъ ужъ не могъ боле сдерживать. – Высыпь свои капиталы въ колыбель маленькаго Вольфрама, – они твое наслдіе, и ты можешь распоряжаться ими по своему усмотрнію. Но ты не можешь вмшиваться въ мои сердечныя дла, эгоистически врываться въ мою жизнь, какъ будто я вещь, предметъ безъ крови и плоти, кусокъ воску, которому можно придать какую угодно форму и вдохнуть въ нее духъ Вольфрама… Ты ужъ однажды повернула мою жизнь по собственному произволу, что я называю незаконнымъ грабежомъ. Я былъ тогда ребенкомъ и долженъ былъ подчиняться теб. Но теперь у меня своя воля и я не позволю себя вторично ограбить съ безчеловчной жестокостью.

– Господи Iисусе! – простонала маіорша, какъ будто бы получила смертельный ударъ. Она повернулась къ двери, точно хотла бжать, но остановилась съ невольно поднятыми кверху руками и съ ужасомъ смотрла на сына. У совтника же на лбу отъ гнва надулась жила; онъ схватилъ молодого человка за руку и сильно тряхнулъ его.

– Что это за тонъ, негодяй? – гнвно закричалъ онъ. – Что у тебя украли, нищій? Объяснишь ли ты мн, какъ тебя ограбили?

– Отнявъ у меня домъ и отца, – отвчалъ Феликсъ, энергичнымъ движеніемъ вырвавъ у дяди свою руку. – Если отецъ умираетъ, на то Божья воля, которой дти должны подчиняться; но никогда люди не должны разлучать отца съ сыномъ, такъ какъ они дополняютъ другъ друга и боле принадлежатъ другъ другу, чмъ мать и сынъ… А мой отецъ сильно любилъ меня. Я до сихъ поръ помню, что я чувствовалъ, когда онъ – этотъ гордый красивый солдатъ, котораго бранятъ легкомысленнымъ за то, что онъ не былъ филистеромъ [4], покрывалъ меня поцлуями и страстно прижималъ къ своему сердцу.

Онъ замолчалъ и глубоко перевелъ духъ; посл того, какъ онъ все высказалъ, какъ будто гора упала съ плечъ его… При послднихъ словахъ мать его вышла изъ комнаты, онъ слышалъ, какъ тяжело и медленно шуршалъ шлейфъ ея платья по каменному полу кухни; онъ слышалъ, какъ она отворила узкую стеклянную дверь, ведущую на задній дворъ, потомъ онъ увидлъ, какъ она прошла съ поникшей головой по двору и исчезла за противолежащимъ зданіемъ, – тамъ была калитка въ садъ.