В доме Шиллинга (дореволюционная орфография)

Къ чайному столу среди салона никто еще не прикасался. Паула поужинала и была уложена въ постель; донна Мерседесъ молча безпокойно ходила взадъ и впередъ по салону. Время отъ времени она останавливалась, прислушиваясь, или подходила къ больному, который безпокойно метался во сн… Между тмъ вернулся Якъ. Въ послдніе дни онъ часто сопровождалъ Люсиль въ городъ и теперь, по приказанію своей госпожи, обошелъ вс главныя улицы; онъ заглядывалъ во вс ярко освщенные магазины, въ которыхъ обыкновенно закупала Люсиль, побывалъ во всхъ кондитерскихъ, но никто не видалъ прекрасной американки изъ дома Шиллинга.

Такъ проходили минуты за минутами въ томительномъ ожиданіи; на башн сосдняго бенедиктинскаго монастыря пробило десять. Эти звонкіе удары точно молотомъ ударяли по сердцу тревожно ожидавшей Мерседесъ. Она взяла лампу и пошла въ комнаты Люсили. Ей казалось, что она найдетъ это маленькое капризное существо, довренное ея попеченію наравн съ обоими сиротами, сидящимъ тамъ въ угл дивана; однако глубокій мракъ, который она нашла тамъ, открывъ двери, убдилъ ее въ противномъ.

Въ уборной былъ страшный безпорядокъ, что впрочемъ бывало почти всегда у Люсили. Видно было, что она одвалась передъ большимъ зеркаломъ. На полу лежали крошечныя туфли, сброшенныя съ ногъ среди комнаты, недалеко отъ нихъ валялся блый пудермантель [32]; разные вуали, банты и новыя перчатки совершенно разорванныя, очевидно, во время примрки валялись по столамъ и стульямъ. Освтивъ все это, донна Мерседесъ увидала также коробку съ пудрой, послдовавшую за туфлями и пудермантелемъ.

Вдругъ она вздрогнула, какъ будто почва ускользала у нея изъ подъ ногъ; дрожащими руками поставила она лампу на столъ передъ диваномъ, колни ея подгибались, она упала въ ближайшее кресло и не спускала глазъ съ благо конверта, адресованнаго на ея имя и съ намреніемъ положеннаго на красную скатерть… Теперь она знала, что случилось… Слпа что-ли она была сегодня посл обда! Люсиль ухала тайкомъ!

Она вынула письмо изъ конверта, который не былъ даже запечатанъ.

„Iозе выздоровлъ, – писала маленькая женщина своимъ легкимъ тономъ, – и я беру отпускъ, то-есть, я сама его даю себ, такъ какъ отъ тебя я никогда бы его не получила! Славу Богу, что мой мальчикъ, наконецъ, поправился, – еще одинъ бы только день, и я сошла бы съ ума!… Неужели ты въ самомъ дл думала, что я могу долго прожить на нмецкой почв, не пожелавъ увидть мсто, гд мной любовались, какъ восходящей звздой и превозносили до небесъ, гд меня и теперь примутъ съ восторгомъ, съ распростертыми объятіями! Прости, Мерседесъ, но, несмотря на весь свой умъ, ты очень наивна и безпечна! Наконецъ-то! Каждый день, который я должна была провести въ этомъ смертельно-скучномъ гнзд, въ дом Шиллинга, былъ для меня незамнимой потерей, похищеніемъ золотого времени моей юности, котораго и безъ того ужъ слишкомъ много потеряла. Итакъ я отправляюсь въ Берлинъ – и надолго. Паулу я беру съ собой; она должна видть дивный міръ, изъ котораго произошла ея мать и въ которомъ дйствительно живутъ и наслаждаются, – все, что вн сцены бдно и ничтожно, все – скучно и однообразно…“

Донна Мерседесъ бросила письмо, не дочитавъ послднихъ строкъ. Но, несмотря на испугъ, огорченіе и слезы, дрожавшія у ней на глазахъ, она радовалась въ глубин сердца, что не удалось увезти ребенка, что Паула осталась у нея… Теперь она поняла гнвъ Люсили на „маленькую сонулю“ и все загадочное поведеніе молодой женщины… Какая легкомысленная и коварная продлка! Какой ужасный эгоизмъ!… Вдь она еще носила трауръ по муж, вдь ее ребенокъ, только что спасенный отъ смерти, лежалъ слабый и истощенный. Во время болзни Іозе она выказала къ нему теплое материнское чувство, она любила своего мужа и общала ему въ послдніе минуты его жизни, что никогда не разстанется съ Мерседесъ и съ дтьми. И все это она бросила, какъ цпи, въ безумномъ желаніи блестть и наслаждаться, какъ перелетная птица, повинующаяся слпому инстинкту.

Донна Мерседесъ встала и сунула письмо въ карманъ. Яркій румянецъ покрылъ вдругъ все ея лицо – теперь въ отсутствіи Люсили она была единственной гостьей барона Шиллингъ – какой ужасъ!… Она взяла лампу и вернулась въ свои комнаты.

– Моя невстка ухала въ Берлинъ и вернется черезъ нсколько дней, – спокойно сказала она Анхенъ, Яку и Дебор, бывшимъ въ комнат больного.

Дебора широко раскрыла глаза отъ изумленія и со страхомъ взглянула чрезъ открытую дверъ на постельку Паулы – едва-едва мать не увезла у ней ея ненаглядное дитятко. Она такъ же, какъ и Якъ, иногда осмливалась длать вопросы своей госпож, но на этотъ разъ она не промолвила ни слова, такъ какъ госпожа гордо и повелительно махнула ей рукой… Якъ почтительно пожелалъ покойной ночи, Дебора тоже удалилась въ дтскую, – они оба знали, что часы страха и безпокойства прошли и что „маленькая госпожа“ ухала на нсколько дней въ Берлинъ.

23.