В доме Шиллинга (дореволюционная орфография)

– Ахъ да, я ужъ знаю урокъ, – прервала она его съ утомленнымъ видомъ. – Я познакомилась съ вами и съ вашей женой въ Парижѣ и пріѣхала сюда отдохнуть и укрѣпить нервы въ здоровомъ нѣмецкомъ воздухѣ и такъ далѣе, – чрезвычайно скучную роль дали вы мнѣ.

Сначала она посмотрѣла на него широко раскрытыми глазами, – ее раздосадовало также энергическое замѣчаніе со стороны мужчины ей, „всѣми обожаемой сильфидѣ“, но потомъ она откинулась на спинку дивана и сложила руки надъ головой.

– Знаете, что я вамъ скажу, баронъ Шиллингъ!… Еслибы въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ меня не грызла тоска по Европѣ и по тому положенію, которое я, глупая, тогда такъ необдуманно покинула, я бы ни за что на свѣтѣ не пріѣхала сюда, будьте увѣрены въ этомъ… Идея эта сама по себѣ мнѣ была всегда непонятна – она пришла бѣдному Феликсу въ голову во время горячки. Скажите, что мы выиграемъ черезъ это? Мы богаты…

Баронъ Шиллингъ съ изумленіемъ посмотрѣлъ на нее; его глаза встрѣтились съ глазами Мерседесъ, подошедшей къ окну, какъ бы для того, чтобы посмотрѣть въ садъ, но смотрѣвшей черезъ плечо въ комнату. Она выразительно посмотрѣла на него своими большими блестящими глазами и на мгновеніе приложила палецъ къ губамъ.

– Неизмѣримо богаты, говорю я вамъ, – продолжала Люсиль, не замѣтившая, что они обмѣнялись взглядами. – Феликсъ всегда былъ въ состояніи исполнять всѣ мои желанія, и, еслибы моей безумной дѣтской головѣ вздумалось сдѣлать нашимъ лошадямъ золотыя подковы и отдѣлать збрую брилліантами, онъ бы и это могъ… Теперь меня, конечно, держатъ экономнѣе. Глупое опекунство, въ которомъ я ничего не понимаю, можетъ меня провести и вывести, какъ заблагоразсудится ей и другимъ надзирателямъ, – она замолчала и непріязненно посмотрѣла на оконную раму, – все это можно будетъ, наконецъ стряхнуть съ себя – я этого не боюсь, – прибавила она откидывая назадъ локоны и постукивая своей маленькой ножкой по кушеткѣ. – Enfin[19], мы вовсе не нуждаемся въ грошахъ, пріобрѣтенныхъ продажей молока и масла, о которой мнѣ не разъ разсказывалъ Феликсъ.

Между тѣмъ Мерседесъ сняла шляпку и дорожный плащъ. Старый живописецъ, котораго такъ высоко цѣнилъ богатый плантаторъ Южной Каролины, дѣйствительно былъ великій художникъ. Лицо тринадцатилѣтней дѣвочки, нарисованное на слоновой кости и лицо молодой женщины, стоявшей между зелеными шелковыми драпировками, имѣли однѣ и тѣ же дивныя нѣжныя черты, одинъ и тотъ же странный колоритъ, напоминавшій свѣтлые оттѣнки янтаря. Только та, чьи глаза тогда сверкали изъ сказочной дали, появилась теперь во плоти подъ сѣвернымъ небомъ. Стройная, гибкая, съ гордой осанкой, съ роскошными черными волосами съ синеватымъ отливомъ стояла она въ той самой комнатѣ, гдѣ тогда рѣзвая дѣвушка высказала свое предположеніе о томъ, что она „горбунья“.

Медленно сняла она перчатки, заботливо поправила траурное кольцо, сдвинувшееся съ своего мѣста, и сказала своей невѣсткѣ очень холодно и сдержанно: „здѣсь дѣло идетъ главнымъ образомъ о расположеніи бабушки.“

Люсиль быстро вскочила съ мѣста и обѣими руками зажала уши.

– Хотѣла бы я никогда болѣе не слыхать этой фразы! – вскричала она гнѣвно и нетерпѣливо.

– Ахъ, chèr baron[20], что сдѣлали въ Америкѣ изъ маленькой рѣзвой Люсиль! Избави Богъ! Цѣлые мѣсяцы передъ смертью Феликса, это противное примиреніе съ бабушкой было постоянной темой разговора въ комнатѣ больного, а я, бѣдное созданье, должна была со всѣмъ соглашаться и утвердительно кивать головой, если не желала слушать страшныхъ грубостей отъ доктора и наставленій отъ донны Мерседесъ… Но я снова здѣсь, опять такая, какъ была прежде, и не намѣрена больше играть комедію, а затѣмъ „пунктумъ“ [21], какъ говорилъ старый баронъ, который тоже умеръ. Очень желала бы я знать, что бы онъ сказалъ, узнавъ, что моихъ дѣтей привезли сюда чтобы заискивать „расположеніе“ грубой женщины, которую онъ не могъ выносить и такъ же сильно ненавидѣлъ, какъ и я. Пусть она только придетъ! Пусть осмѣлится дотронуться своими грубыми руками до моей нѣжненькой Паулы!

Она вдругъ умолкла и съ торжествующимъ видомъ протянула руку по направленію своей невѣстки.

– Тамъ ты отвѣчала мнѣ гордой усмѣшкой или рѣзкимъ замѣчаніемъ, когда я возмущалась этимъ безумнымъ планомъ, – конечно, ты знала это лучше моего! Но когда я, проѣзжая мимо, указала тебѣ драгоцѣнное старое монастырское гнѣздо, тогда исчезло геройство, разсѣялись иллюзіи, ты поблѣднѣла, какъ смерть, и представляла собой олицетвореніе ужаса.

Мерседесъ закусила губы и нагнулась къ Іозе, который въ страхѣ отъ незнакомой ему обстановки подбѣжалъ къ ней и охватилъ ея талію своими рученками.