В доме Шиллинга

Еслибы совтница, имвшая пять двочекъ съ нжными блыми личиками и съ синими, какъ васильки глазками, могла заглянуть въ свое земное жилище, она бы очень удивилась, увидавъ цыганенка въ сын, который ей стоилъ жизни. Смуглое худое лицо съ торчащими ушами, длинные сухіе пальцы, двигавшіеся по подушк, точно лапки паука, — таковъ былъ наслдникъ монастырскаго помстья.

— Спи, крошка, спи, спи спокойно, какъ графъ! — запла кормилица и, укачивая ребенка, прошла мимо стола, отворила дверь и вошла въ сосднюю комнату. Это былъ рабочій кабинетъ совтника, очень большая комната, огромныя въ вид арокъ окна которой выходили на передній дворъ. Ребенокъ заснулъ, а кормилица открыла окно и обратилась съ грубыми шутками къ занятымъ во двор работникамъ — нчто неслыханное въ монастырскомъ помсть! Хотя все въ дом велось на мщанскій ладъ, но прислуга держалась строго, въ безусловномъ повиновеніи, почти рабств, - Вольфрамы умли заставить себя уважать.

Маіорша, которая между тмъ вернулась и поставила на столъ другую тарелку, взглянула искоса на окно, у котораго происходилъ шумный разговоръ, но не сказала ни слова. Холодное спокойствіе, снова появившееся на ея прекрасномъ лиц, сегодня впервые показалось ея сыну неестественнымъ и непріятнымъ, — нсколько минутъ тому назадъ онъ узналъ, что благоразуміе и разсудительность и все ничтожество повседневной жизни не могли затушить тлющую искру въ уголк ея души, и отъ одного слова вспыхнуло пламя…

Противъ обденнаго стола находилась грубая каменная арка двери, за которой поднималась лстница, ведшая въ коридоръ дома съ колоннами, соединявшій монастырскую кухню и столовую гостиницы, и такимъ образомъ эта дверь соединяла оба дома. При раздл монастырскаго именія дверь была заложена кирпичами, и практическіе Вольфрамы устроили въ углубленіи шкафъ. Этотъ шкафъ теперь отперла маіорша. Тамъ лежали хозяйственныя книги и на узкой полк стояла жестяная шкатулка, въ которую складывались деньги, получаемыя за птицу и молоко.

Феликсъ мрачно смотрлъ, какъ его мать вынула изъ кармана грубый кожаный мшечекъ и высыпала изъ него мелочь въ шкатулку. Она должна была теперь, какъ прежде бдная совтница, стоять за прилавкомъ и продавать молоко, ловить для чужихъ кухарокъ требуемую птицу, срзать въ огород салатъ и кольраби и считать гроши и пфенниги.

Кусокъ останавливался въ горл молодого человка: вдругъ кормилица громко взвизгнула у окна отъ удовольствія. Онъ бросилъ ножикъ и вилку и вскочилъ съ мста.

— И ты допускаешь такую вольность, мама? — спросилъ онъ раздражительно.

— Если бы я не была благоразумна, я наврно возмущалась бы этимъ, — сказала она спокойно, запирая шкафъ. — Дитя больное и слабое — его жизнь въ рукахъ этой неотесанной бабы. Остается терпеть и молчать.

Онъ чувствовалъ, какъ кровь ударила ему въ голову, — какую великую жертву приносила эта женщина для ребенка своего брата, тогда какъ своего собственнаго сына лишила отца, потому что не хотла молчать! Онъ вспомнилъ сцены, происходившія между его родителями; онъ зналъ, что мать всегда оставалась холодной и непреклонной въ то время, какъ отецъ горячился, и последнее слово всегда оставалось за ней, а онъ, взбшенный и выведенный изъ терпнія, покидалъ комнату.

Она, конечно, не поняла невыразимой горечи, поднявшейся въ душ ея сына, въ противномъ случа она не прошла бы мимо него съ такимъ равнодушнымъ видомъ въ соседнюю комнату.

— Мы лучше закроемъ окно, Трина, — сказала она ласково и спокойно, — сквозной втеръ можетъ навредить ребенку.

— Совсмъ и не дуетъІ Я бы чувствовала! — возразила Трина дерзко. — Я кормилица, госпожа маiорша, и мн лучше знать, что надо длать и чего не длать.

Но она очевидно уже знала характеръ маіорши, потому что, пока маіорша, сдлавъ видъ, что не слыхала грубаго отвта, закрывала окно, она все же вернулась къ колыбели, положила туда ребенка и снова взяла свой чулокъ.

Между тмъ Феликсъ так же вошелъ въ комнату дяди и, къ величайшему своему удивленiю, съ той же робостью, какую испытывалъ въ дтств… обитыя деревомъ стны сохраняли все тотъ же тяжелый воздухъ, наполненный запахомъ кожанныхъ переплетовъ, и тотъ же непріятный полумракъ царилъ въ углахъ. Во время его служебной дятельности — нсколько лтъ тому назадъ совтникъ отказался отъ должности оберъ-бургомистра — эта комната, называвшаяся присутственной, внушала всемъ страхъ. Оттуда часто слышались громкія слова сильно споривших мужчинъ, сердитые голоса возвышались и раздавались даже въ сняхъ, некоторые выбегали оттуда съ раскраснвшимся отъ гнева лицомъ и яростно хлопали дверями, такъ какъ совтникъ не ладилъ съ своими согражданами, которые его ненавидли за произволъ, за непримиримость, доходившую до жестокости, и за его язвительныя насмшки.

Ребенкомъ Феликсъ входилъ въ эту комнату лишь тогда, когда мать посылала его, чтобы выслушать какой нибудь выговоръ отъ дяди, и онъ какъ бы пригвожденный какой-то магической силой стоялъ у порога еще нсколько минутъ по окончаніи проповди, пока совтникъ сурово не выгонялъ его вонъ.