В доме Шиллинга

Если что и поражало въ монастырскомъ помсть, такъ это дикій мальчикъ, который часто порывисто отворялъ скрипучую калитку и, выскакивая на улицу, пугалъ гуляющихъ. Онъ часто также стоялъ въ открытыхъ воротахъ и билъ кнутомъ проходившихъ мимо дтей, дергалъ за платья гуляющихъ дамъ, наступалъ имъ на шлейфы и наставлялъ длинные носы. Когда онъ вбгалъ во дворъ, вся домашняя птица съ крикомъ разбгалась по всмъ угламъ, злая цепная собака, поджавъ хвостъ, забиралась въ свою конуру, и даже грубая служанка сторонилась отъ него, такъ какъ никто не былъ застрахованъ отъ постоянно мелькавшаго въ рукахъ Вита бича.

Поздно родившемуся потомку Вольфрамовъ ничего не досталось отъ предковъ земледльцевъ: ни здороваго мозга, ни крпкаго тлосложенія, — онъ былъ нервно раздражителенъ и склоненъ къ припадкамъ.

До одиннадцати мсяцевъ его пеленали, а потомъ потребовались дорогія укрпляющія средства, чтобы поставить его на сухія паукообразныя ноги. И до сихъ поръ он еще были невроятно тонки и худы; небольшое смуглое лицо между торчащими врозь ушами было угловато, необычайно густые и низко спускавшіеся на лобъ, какъ у совтника, волосы, щетиной торчали на его узкой голов. Но Витъ былъ очень высокій мальчикъ, онъ былъ не по лтамъ длиненъ и очень гибокъ. Онъ лазилъ какъ обезьяна по винограднымъ шпалерамъ и заднимъ строеніямъ и бгалъ по крышамъ и узкимъ карнизамъ. Никакая лстница не была для него слишкомъ крута, никакой уголъ не былъ слишкомъ теменъ; онъ заползалъ въ слуховыя окна чердаковъ и амбаровъ, отыскивалъ, какъ хорекъ, птичья гнзда и выпивалъ яйца. Онъ зналъ что вс его боятся, такъ какъ и умственно онъ былъ развитъ выше своихъ лтъ, — и это длало его истиннымъ бичемъ, — своими приказами онъ весь домъ держалъ въ страх.

Совтникъ смотрлъ на него съ любовью и гордостью, но что думала маіорша о безпокойной крови, странныхъ привычкахъ и характер этого настоящаго Вольфрама, она не говорила ни слова какъ и обо всемъ, касавшемся ея брата. Только одинъ разъ вырвалось у нея рзкое замчаніе о его характер, на что совтникъ колко отвтилъ: «Вольфрамы должны соображаться съ обстоятельствами; время тихаго труда и сбереженій прошло, милая Тереза, теперь надо умть противостоять современникамъ, показывать имъ зубы, а мой мальчикъ какъ бы созданъ для этого, онъ пойдетъ наравн съ вкомъ»… Съ тхъ поръ она ограничилась матеріальными попеченіями о мальчик, и хотя при справедливыхъ жалобахъ прислуги глаза ея гнвно вспыхивали, она отвчала только пожатіемъ плечъ и молчаливымъ указаніемъ на дверь присутственной комнаты, какъ на высшую инстанцію. Она сдлалась еще скупе на слова; приходившіе за молокомъ увряли, что даже краткій вечерній привтъ былъ ей въ тягость. Въ домашнемъ хозяйств она работала, не покладая рукъ, зато въ мезонин он большею частью праздно лежали на колняхъ, какъ будто бы смертельно усталыя. Тамъ сидла она за блымъ кленовымъ столомъ и думала, и въ первые годы смотрла съ чувствомъ удовлетворенной мести на пустое мсто въ оконной ниш, гд прежде вислъ портретъ ея сына; казалось, что изъ всей жизни ея ребенка у нея въ душ сохранилось лишь воспоминаніе о томъ момент, когда закутанная вуалемъ двушка, опираясь на его руку, восторжествовала надъ матерью… Потомъ она ужъ и не смотрла на это мсто: ея строгіе упрямые глаза, которые прежде никогда не отрывались отъ домашняго хозяйства, такъ какъ праздный взоръ всегда стоитъ денегъ, теперь часто блуждали и безцльно устремлялись вдаль… Только они избгали постоянно сосднихъ владній — маіорша очень хорошо знала, что ея сынъ провелъ послднюю ночь въ дом Шиллинга и что тамъ его поддерживали въ его оппозиціи материнской вол.

Вообще между домомъ Шиллинга и монастырскимъ помстьемъ не существовало никакихъ сношеній: даже не было послано извщенія о кончин стараго барона… Только одинъ разъ баронъ Шиллингъ подошелъ на улиц къ маіорш съ намреніемъ поговорить съ ней. Она была въ церкви, что съ ней не часто случалось; на возвратномъ пути онъ заговорилъ съ ней и посл длиннаго вступленія, которое она выслушала въ глубокомъ молчаніи, подалъ ей письмо отъ Феликса. Она только измнилась въ лиц и, гордо выпрямившись, — молодой человкъ потомъ утверждалъ, что она будто выросла у него на глазахъ, — смрила его сверху до низу уничтожающимъ взглядомъ и сказала съ ледяной вжливостью: «я не знаю, о комъ вы говорите, господинъ баронъ, и не имю основанія принять это письмо, такъ какъ я не состою ни съ кмъ въ переписк». Затмъ она равнодушно взглянула на письмо и пошла дальше, a баронъ поклялся никогда больше не безпокоить эту «ледяную сосульку», какъ ее называлъ его отецъ.