В доме своем в пустыне

И вдруг в кафе «Аляска» вошел точный двойник Нашего Эдуарда. Даже я, никогда не видевший своего английского дядю, тотчас его узнал. Он тоже был высокий и худой, у него тоже были длинные жилистые руки бегуна на длинные дистанции, его светлый летний пиджак тоже был перекинут через плечо, и он смотрел светлыми глазами, и улыбался тонкими губами, обнажая зубы, в которых нельзя было ошибиться, — зубы лошади, обладающей чувством юмора, — и он тоже шел английской походкой, и волосы у него тоже были соломенные, выцветшие и разделенные косым пробором. Мы все уставились на него, ожидая появления белой крысы, которая вот-вот взберется ему на плечо и попросит свою изюминку.

Рыжая Тетя открыла рот и побледнела, а мы смотрели по очереди то на нее, то на этого человека, и моя сестра, язва и всезнайка, которая в свои девять лет уже отличалась острым глазом и острым слухом, первой пришла в себя и сказала: «А у Нашего Эдуарда тоже были две руки».

Рыжая Тетя повернулась к ней и, не говоря ни слова, дала ей пощечину. Звонкий звук оплеухи и обиженный вскрик моей сестры мигом разрушили волшебство. Волосы вошедшего сразу же потемнели, он стал меньше ростом, его пиджак исчез, он изменился в лице и тут же вышел.

Бабушка вскочила:

— Кто ты такая, по-твоему, что раздаешь здесь пощечины?

Плечи Рыжей Тети начали дрожать.

— А пусть меня так не обижают…

— Ты мне не смей поднимать руку на девочку нашей крови, иначе я выгоню тебя из дому.

— Хватит, мама… хватит… — сказала Мать.

— Ну и пусть… — Рыжая Тетя уже захлебывалась растаявшим мороженым и слезами. — Вы не делаете мне никаких одолжений. Я достаточно вам плачу за то, что живу в вашем доме. А если вы будете так со мной разговаривать, то я поднимусь и сама от вас уйду.

Бабушка испугалась и сказала: «Ша… ша…» — но Рыжая Тетя повторила: «Вот именно. Просто поднимусь и уйду».

— Куда ты уйдешь?

— Вы прекрасно знаете, куда я могу уйти.

И Бабушка, которая была и все еще остается женщиной весьма практичной, замолчала.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

СМОТРИ-СМОТРИ, РАФАЭЛЬ

— Смотри-смотри, Рафаэль, они совсем как новые, эти ступеньки, на них еще видны все самые маленькие точечки. — Дядя Авраам показал своим молотком на тончайшую выделку четырех высеченных в скале и словно усеянных сумсумом ступеней, — тех четырех ступеней, что поднимались с земли к закрытой двери маленького дома. — Нет тех ног, что прошли бы по ним и сделали гладкими, — сказал он.

Он взял новый камень и стал осторожно ударять по нему углом матраки, чтобы раскрошить и отшелушить его мягкий верхний слой.

— Этот слой нужно убрать еще до обработки, иначе он будет, как подстилка, — смягчит и остановит удар. — Мягкое покрытие раскрошилось и слущилось, и тогда Авраам взял шукию, и ее праздничные звуки снова вернули ему уверенность и силу, чтобы справиться с горестными мыслями и печалью. — Ни ног той женщины, что вошла бы в этот дом с сумками, — сказал он, — ни ног детей, что бегали бы по ним, и поднимались, и спускались, и играли. Ни ног гостей, которые приходили бы и уходили. — Вот так, — добавил он, помолчав. — Камень может ждать миллионы лет, пока придет каменщик со своей баламиной и вытащит его из каменоломни. Но когда каменотес делает из него «завию», или «мацтабе», или «дестур»[132], тогда он становится вроде меня, у него уже нет терпения.

— Но у тебя есть терпение, Авраам, — сказал я ему. — Ты построил ей дом, и теперь ты ждешь.

— Как ты ошибаешься, — сказал он. — Как ты не понимаешь. Видно, что ты растешь там среди женщин и они рассказывают тебе всякие глупости. Я жду не потому, что у меня есть терпение. Я жду потому, что у меня нет выхода.

— Но я видел вас, — вырвалось у меня вдруг.

— Что ты видел?

— Год назад я видел, как вы сидели. Ты сидел, как сейчас, она сидела на тебе, ее руки были вокруг твоей шеи, и платье вас покрывало.

Авраам окаменел. Сначала его тело затвердело, как тогда, когда тот человек бил Рыжую Тетю, а потом он вдруг пополз, дергаясь, как деревянная кукла, по дворовой дорожке, пополз и завыл — и я ужасно испугался.

— Авраам, Авраам! — закричал я. — Что с тобой?! — Но он не слышал меня и продолжал ползти и выть, как раненый зверь. — Ты сошел с ума! — завопил я что есть силы, и мой вопль достиг его слуха и заставил остановиться.

Он затряс головой, точно большой пес, потом поднялся на ноги и подошел ко мне.

— Не рассказывай никому, что ты тогда видел! — сказал он.

— Не расскажу, — сказал я. И после долгой паузы добавил: — Но она все равно будет под конец твоя. Я видел — она тебя любит.

— То, что ты видел, была ненависть, — сказал каменотес. — Когда женщина сидит вот так на мужчине, обнимает его руками и ногами, и он в ней, и оба они знают, что потом она не останется, — это ненависть.

Ты ошибался, Авраам. Я хожу среди влажных простынь, развешанных по комнате на веревках, и пинаю их руками и ногами. Ты ошибался. И ты тоже. Рона тоже обнимает меня руками и ногами, и я в ней, и оба мы знаем, что потом она уйдет, успокойся, Рафаэль, это любовь.

— Скажи мне сам, Рафаэль, ну скажи, ведь ты меня уже немножечко знаешь, — я сумасшедший?