В доме своем в пустыне

Она приказывала мне встать спиной к ветру и всегда рассказывала при этом одну и ту же историю: о своем отце, который некогда принимал в своей мошаве Рош-Пина какого-то гостя — «очень важного француза, служившего у самого Барона[152]», — как с важностью цитирует моя сестра. Они пошли по оврагу, вдоль дороги, что поднимается в сторону Цфата, отведали воды из бьющего толчками источника, что бурлит там у обочины, и заели ее финиками. Бабушкин отец объяснил французскому гостю, чем хороша финиковая пальма: ее плоды зреют медленно-медленно, в течение нескольких недель, так что хозяин может каждый день, встав поутру, сходить в свою рощу и собрать себе немного свежих фиников, не то что абрикос — тут Бабушка шумно выдувала презрительный звук, благодаря которому я и запомнил эту историю, — потому что у абрикоса все плоды созревают разом, в один и тот же день, так что тебя «либо вырвет, либо ты получишь понос, либо нужно срочно сделать из них прессованные пласты или варенье».

— И вот так, постепенно, с пятого на десятое, — рассказывала она, — в сердце этого француза проснулся большой интерес к растениям Земли Израиля, и он показал на заросли усыпанных плодами колючих сабр и спросил: «Ме эст дус? Это едят?» Мой отец ответил: «Конечно» — и прежде, чем он понял и крикнул, этот дурак-француз уже вскочил, и протянул руку, и схватил одну сабру, и, как она была, вместе с кожурой и с колючками, сунул себе в рот. Ну, что ты скажешь, Рафинька, о таком дураке?

— И что с ним случилось?

— Его язык так распух, что он чуть не задохнулся. Его повезли на верблюде в больницу в Тверию, и три швестер[153]с тремя врачами с помощью шести пинцетов целых четыре часа вынимали колючки из его языка.

— Не с французом, а с твоим отцом — что случилось с твоим отцом?

— Утонул в Иордане, что с ним могло случиться? — сказала Бабушка. — Упал в воду с моста около Бнот-Яков, и нашли его, нашего несчастного, только через два дня, когда он уже плавал на спине в Киннерете, возле Бейт а-Бек.

И я, который уже слышал эту историю, но, как все дети, хотел услышать ее еще и еще, снова ощутил тот страх смыкающихся стен и снижающихся черных точек, что так часто преследовал меня в детстве, особенно при высокой температуре, и даже сейчас еще порой возвращается ко мне, хотя я уже больше не ребенок и никогда ничем не болел, с тех самых пор, как покинул их дом.

РАЗМАХИВАЯ СВОИМИ НОЖАМИ

Размахивая своими ножами, как мстительная фурия, Бабушка быстрыми ударами прорубала и прокладывала дорогу сквозь заросли сабр и, добравшись до подходящего места, подзывала меня, и тогда я приближался к ней с шестами, на которые были насажены открытые книзу консервные банки. Мы поднимали и протягивали эти шесты с банками, точно длинные ложки — захватывая и пригибая, отрывая и отпуская, — и очень быстро наполняли оба ведра.

— Видишь, как много мы с тобой собрали, Рафинька? — Бабушка вытирала лоб и улыбалась счастливой улыбкой. — И поесть теперь хватит, и мы…

— …ни гроша на это не потратили, — заканчивал я ее фразу.

Потом она вела меня к большому финиковому дереву. Я забирался на его ветви, а она направляла меня снизу: «Правее, правее, выше, там есть еще один, совсем замечательный».

А на пути домой — тяжелые ведра оттягивали наши руки, но Бабушка упорно отказывалась сесть на автобус, чтобы наша прибыль от похода не сократилась на стоимость автобусных билетов, — мы всегда заходили на военное кладбище, что на горе Герцля, чтобы навестить моего Отца.

Там всегда царила тишина. Сосны и кипарисы, высаженные между участками погребений, уже подросли и отбрасывали длинные тени на памятники. Мать, которая никогда не ходила на Отцовскую могилу — «она сама себе его могила», сказала о ней Рыжая Тетя, — объяснила мне как-то, что кипарис — это дерево смерти, «из-за своей формы и цвета и еще потому, что кипарис, если ему срезать верхушку, больше никогда не возвращается к жизни, и его ствол остается стоять, как памятник самому себе».

— Иди, Рафинька, иди, постой немножко на могиле папы и подумай о нем, — говорила Бабушка, и, пока я стоял там и думал, как хорошо было бы мне, если бы он был жив, она уже отламывала тонкую сосновую веточку, высыпала ведра на каменную тропку меж могилами и принималась хлестать по сабрам этой игольчатой веткой, чтобы сбить с них колючки.

— Постыдись, геверет![154] Здесь кладбище погибших! — закричал появившийся внезапно сторож — в помятом хаки, в черном берете и с выражением крайней значительности на лице.

— Я привела своего внука на могилу его отца, который был офицером и врачом Армии обороны Израиля, — ответила Бабушка тоже со значительностью. — Так что ты лучше сам постыдись, пожалуйста. — И проводила удаляющуюся пристыженную спину сторожа суровым взглядом и долгим цоканьем.