В доме своем в пустыне

«Вслепую», — произношу я вслух. Плотно закрываю глаза и вздергиваю пикап по узкому и крутому подъему, который теперь стал всего лишь расплывшейся, прочерченной в моей памяти полоской. Перейдя на короткое время на третью передачу, на половине газа, с закрытыми глазами, я громко и равномерно отсчитываю свои «раз-два-три-четыре-пять-шесть-семь-восемь», что отделяют меня от каменной ступени, перехожу ненадолго на вторую передачу, ощущаю, как во мне нарастает страх и как снаружи уменьшается расстояние, теперь треть газа, «девять, десять, одиннадцать», мягко давлю на педаль, надеясь, что реальность не изменилась за то время, что мои глаза закрыты, произношу: «Пятнадцать», делаю пол-оборота налево и останавливаюсь на краю обрыва. Я пришел к бассейну, я пришел.

Я выключаю мотор, открываю глаза, мои глазные и ушные полости сразу же очищаются — одни от шума поршней и скрежета колес по щебню, другие от темноты, — и в них стремительно вливаются пейзаж и тишина, заполняя их, как наводнение заполняет высохшие ямы на дне вади.

Я разжигаю огонь, готовлю и пью чай, выплескиваю остаток на землю. Он так сладок, что пчелы, собирающиеся на его каплях, едва не падают в обморок. Я завожу мотор и разворачиваю пикап назад.

Домой, Рафаэль! Пятью голосами, десятью обеспокоенными глазами. Домой. Я закрываю глаза, я соскальзываю с невидимого склона, уже не считая, самым наилучшим способом, каким мужчина может вести машину, — не видя, не помня.

НЕТ, МАМА

«Нет, мама, я не знаю лучшего способа, каким мог бы расти мужчина», — говорю я, и встаю, и нетерпеливо прощаюсь с моими состарившимися женщинами. Будь здорова, Бабушка Шуламит, и ты будь здорова, Тетя Эстер, и ты будь здорова, Тетя Лея, и ты тоже будь здорова, Мама Ханна, и ты тоже будь здоров, Дядя Рахель, когда ты уже, наконец, умрешь, а? Я выхожу с тобой из нашей сдвоенной квартиры в подъезд. Четыре шага вниз по ступенькам, три гулких шага до выхода, двадцать семь шагов бетона вдоль тротуара.

Будь здорова, Михаль. Объятие, поцелуй, привет Роне, скажи ей, что я люблю ее. И я сажусь в машину, и еду к маленькому красивому каменному дому в переулке, чтобы получить квартплату у его жильцов и поглядеть на веселую троицу их маленьких сыновей, которые играют в пещере, высеченной в скале, и бегают по дорожкам двора, и истирают подошвами сандалий тончайшую, под рассыпанный сумсум, отделку, спускаясь и подымаясь по четырем каменным ступенькам.

А оттуда я снова выезжаю на главную улицу, что раньше была тропой, которая подымалась, и подымалась, и подымалась, и никто не знал ее конца, потому что она то ли тонула, то ли таяла в далеком полотнище небес, среди слегка намеченных на нем голубоватых очертаний далеких гор, исчезая в том месте, где горизонт расплывчат, а земля и небо примиряются друг с другом и где арабский каменотес со своим ослом становились четко различимы моему ожидающему взгляду, и оттуда я беру направо, и спускаюсь, и подымаюсь, и беру налево и, наконец, добираюсь к памятнику. Раньше это была столешница, пока ее не перевернули, открыв вырезанную на ней надпись:

Здесь лежит

Авраам Сташевский

Последний Еврейский Каменотес

Родился 11 января 1908 года

Покончил самоубийством 22 июня 1961 года

Покойся с миром

Я открываю заднюю стенку кузова, и беру оттуда красивый камень, который я привез ему из пустыни, и несу его, запыхавшись от усилий, и кладу рядом с могилой, среди его многочисленных братьев, других красивых камней, которые дожидаются там Авраамова зубила и Авраамовой руки.

«Вот, дядя Авраам, — говорю я ему. — Я вырос, я бываю в разных местах, и я принес тебе в подарок еще один красивый камень».

И я возвращаюсь к пикапу, и спускаюсь по склону, и скатываюсь по широкой дороге, пересекающей вади, в котором паслись коровы и беспризорные дети рвали сабры и бросали в нас с Черной Тетей камни и проклятия, а оттуда я поднимаюсь на восток, к тому месту, где вдруг открывается вид на пустыню, расширяя легкие и глаза. И поскольку я, как всегда, и на этот раз сбежал в спешке и не взял с собой «еду на дорогу», я покупаю несколько мягких бубликов у арабского мальчонки, который стоит там и требует «уйму денег» за свой простой товар, и медленно отправляюсь дальше, и вот уже город, злобный к животным и людям, скрывается за горой и исчезает вместе со своей слепотой, и своим сиротством, и своим сумасшествием, и только башни Сторожевой и Масличной горы[166]еще отражаются в моих боковых зеркалах, выпученные, как злые глаза змеи из красного песка заката.

Сегодня пятница, пятнадцатое число, и полная луна поднимается надо мной и освещает мне дорогу вниз, к Мертвому морю. Вначале, вдоль берега, она прокладывает полосу золота на черноте соленой воды, а потом эта полоса становится серебряной, и утесы светлеют, и оба мы — луна и я — вздыхаем и поднимаемся на горное плато.