В доме своем в пустыне

— Почему «как пес»? От кого ты слышал эти слова?

— От Тети и Бабушки.

— Во дворе лучше. — Он глубоко дышал. — Камни нельзя обтесывать в помещении.

— Но ты ведь и ешь, и спишь, и умываешься во дворе. Я ни разу не видел тебя внутри дома.

— Это? Это не дом.

— А что же?

— Это камни, — сказал Авраам. — Обтесанные камни, хорошо подогнанные друг к другу, один на другом. Дом — тогда только дом, когда в нем есть женщина и семья.

— Почему же ты не приводишь женщину?

Он взял отрезок доски, смахнул с нее пыль, энергично подув на нее и постучав по ней ладонями, поставил доску на две пустые консервные банки, положил на нее батон, отрезал от него горбушку, протянул мне со словами: «Кушай, кушай, Рафаэль, погрызи себе пока горбушку», — и стал прорывать в хлебной мякоти узкий, глубокий канал, вначале пальцами, а потом широким зубилом-тунбаром. Затем с большой тщательностью и в строго установленном порядке заполнил образовавшуюся в батоне пустоту крошками соленого сыра, ломтиками свежих помидор, половинками зубчиков чеснока, очищенных от кожуры тончайшими и осторожными касаниями молотка, черными маслинами и листочками петрушки, которая росла в каждом свободном месте его двора. На все это он вылил полчашки зеленого масла, которое доставлял ему его друг Ибрагим, арабский каменщик из Абу-Гоша[52].

— Эти арабуши, — сказал мне Авраам, — обтесывать камни они не умеют, но масло у них очень хорошее. — И рассказал мне, что арабы «научились держать зубило всего лет сто — двести назад», от каменотесов, привезенных с острова Мальта в Старый город[53], чтобы построить там немецкую церковь. — Тысячу лет они жили здесь, в стране, которая вся из камня, а строили только из хаами[54] и щебня, пока не приехали каменотесы с Мальты и не научили их, как надо работать. Тебе пора в школу, Рафаэль, беги, беги уже, а то опоздаешь.

— А ты, ты сам у кого учился?

— Я учился работать у йеменцев, — сказал Авраам. — Это каменотесы алеф-алеф[55]. У себя в Йемене они строят дома из камня в шесть этажей высотой и без единой капли цемента. Их камни так подходят друг к другу — иголку не просунешь.

Он завернул заполненный батон в тонкую клеенку, скрутил ее концы и затянул их резинками и положил сверток под деревянную доску, на которой обычно сидел весь день, обрабатывая камни. Только теперь началось истинное приготовление бутерброда. Под тяжестью Авраамова тела раздавленный хлеб и его содержимое постепенно проникали друг в друга, и сок помидоров, смешиваясь с соленостью сыра и пропитываясь оливковым маслом и душистыми испарениями петрушки и чеснока, медленно просачивался во все поры и клетки хлебной мякоти.

В полдень, когда я пришел навестить его по пути из школы, дядя Авраам возвестил: «Еда готова» — и со вздохом поднялся со своей деревянной доски. Длительное сидение превратило его ноги в две дряблые плети. Они столько лет были сложены под ним, что икры стали «слабыми, как локшн[56], которые варились целую неделю». Мышцы бедер ссохлись, кровеносные сосуды в них сузились, и он всегда, даже летом, надевал толстые шерстяные носки и жаловался, что у него мерзнут ноги.

Он тотчас вынул бутерброд из-под доски, развернул его и извлек на свет из каплющих родовых пленок.

— Давай поедим вместе. Ты, наверно, очень голоден, да, Рафаэль?

Он достал ножи и вилки, и мы уселись рядом за его каменный стол и стали есть бутерброд, как едят каменотесы, — очень осторожными и точными движениями.

— Вкусно?

— Очень вкусно.

— Знаешь, что я люблю в таком бутерброде? То, что я каждый день готовлю его одинаково и каждый день у него немножко другой вкус. — Я энергично кивнул в знак согласия. Мой рот был наполнен вкусом, а глаза слезились от чеснока. — Кушай, кушай. Такого бутерброда нет нигде в мире. Не стесняйся, да, Рафаэль? Как поживают твои тети?

— Они сердятся, что я ем у тебя.

— Почему?

— Потому что потом у меня нет аппетита дома.

— Дома у тебя никогда не будет такого бутерброда. Женщины не умеют делать такой бутерброд. Они могут работать целую неделю, чтобы сварить самую сложную еду в мире, но вот так, просто сидеть на бутерброде и ничего не делать, такое никогда не придет им в голову. — И, пожевав еще несколько минут, улыбнулся и сказал: — Такой долгий разговор нужно чем-нибудь заесть. — Потом помолчал опять, собираясь с силами после столь длинного высказывания, передохнул и продолжил: — Знаешь, почему это, Рафаэль? Потому что мужчины любят, когда все делается вместе. Пока я работаю, на веревке у меня сохнет белье, под доской сдавливается бутерброд, а в море все тамошние малюсенькие существа оседают на дно, и из них медленно-медленно делаются новые камни. Видишь, что делает небольшое давление… Если бы я сидел на этом хлебе сто миллионов лет, он тоже превратился бы в камень. Даже в алмаз!