В доме своем в пустыне

Я не вполне уверен, но мне кажется, что из всех четырех Наших Мужчин, портреты которых висят на стене в коридоре, Дядя Элиэзер — единственный, кто правильно понял последние секунды своей жизни и сказал себе: «Вот, сейчас я умираю. Вот то, что происходит со мной сейчас: дыхание быка на коже моего живота, бульканье крови внутри моего тела, вкус пепла у меня во рту — все это моя смерть, МОЯ смерть». И осознал, что онемение, расползающееся по его телу, и приятная слабость от потери крови, и холодок угасания в кончиках пальцев и корнях волос — не признаки неожиданного заболевания или стремительного старения и не последствия отчаяния, или сна, или каких-либо излишеств, а попросту смерть, обыкновенная смерть Наших Мужчин, прибирающая в свой мешок то, что ей положено.

Не так, как Отец, который спокойно спал в своем армейском спальном мешке, и не как Дядя Эдуард, услышавший крик «Баруд!», которого он не понял, и глухой взрыв, который он понял, и не удивившийся дождю летевших в воздухе камней, но лишь одному последнему. И даже не так, как Дедушка Рафаэль, который сам приготовил, и срежиссировал, и исполнил перед публикой сцену своего самоубийства и тем не менее был удивлен. Ибо смерть, несмотря на банальное утверждение, что она — самое ожидаемое и неотвратимое в человеческой жизни, всегда удивляет, и больше всего (так я думаю порой, сидя на краю какой-нибудь высокой скалы посреди пустыни и глядя вниз-вниз) она удивляет тех, кто сам лишает себя жизни. Несмотря ни на что — именно их.

«Потому что их удивляет, что им что-то все-таки удалось в конце концов», — смеялись Рона и сестра, каждая по отдельности, когда я пересказал им, каждой по отдельности, эти свои мысли.

«Нет, — сказал я им, каждой по отдельности, — это самый легкий ответ. Они удивлены потому, что только в последнюю секунду им становится ясно, что они проиграли. Что вопреки тому, что они сами все это задумали, и знали, и контролировали, но с последним проблеском жизни, с последним дыханием, с безвозвратным захлопыванием последнего клапана — смерть, как это в ее обычае, все-таки победила».

— Я вижу, что ты много думаешь об этом, — сказала Рона.

— О чем?

— О самоубийстве.

— Это, по-твоему, означает много думать?

— Потрогай меня здесь, мой любимый, потрогай. Ты чувствуешь?

— Что я должен почувствовать?

— Вот это, дебил! Ты чувствуешь?

— Да. Я чувствую.

Большая Женщина ошиблась. Я не «красавец», я не разбиваю сердца, мой «галстучек» не мешает мне в постели, и я умею чувствовать любовь.

КАК БЫ ТО НИ БЫЛО

Как бы то ни было, случилось так, что Дедушка Рафаэль оставил по себе нескончаемый спор своей семье, долги жене и имя мне, а мой Отец Давид оставил по себе «комна-ту-со-светом» нашей Матери, звенящие уши моей сестре и фонендоскоп мне, а Дядя Эдуард оставил полный веджвудский чайный сервиз, один патефон фирмы «Жерар» и три светлых пиджака своей булимийной и беспомощно-растерянной вдове — той, что «за один день съедает и вырывает больше, чем весит сама» и прячет стебель своего тела только в голубые, колоколом, платья — «потому что он любил, когда я так одевалась». И та маленькая нарядная льняная сумочка, которую он купил ей в Каире, тоже осталась ей, и сегодня, когда она порой выходит совершенно голая из своей комнаты и спрашивает тонюсеньким и сенильным голоском, умер ли уже Эдуард, эта сумочка висит у нее на плече.

А вот Дядя Элиэзер, автодидакт и ветеринар, Наш Элиэзер, готовый и ждавший предназначенного ему удара набычившейся судьбы, оставил после себя идеально упорядоченные ящики письменного стола, и аккуратно организованные папки, и доведенные до последнего дня книги записей рогатого поголовья, и ясное, как день, завещание, содержавшее все необходимые технические и юридические подробности и великодушное наставление жене, в котором говорилось: «Ты еще молода, красавица моя, — живи!»

Свои книги он завещал моей Матери, а пластинки — своей сестре, а всем своим рыжеволосым родственникам в Пардес-Хане, которые передавали друг другу мотыгу, засыпая землей его могилу, — «точно грядка маков, так они выглядели там», восхищалась Черная Тетя, — он оставил различные, в зависимости от степени родства и симпатии, суммы денег, которые были вручены им прямо там, в закрытых конвертах и наличными.

«Как это, что нам он тоже не оставил какой-нибудь пакет?» — обижалась Бабушка.

Но когда они вернулись из Пардес-Ханы домой, оказалось, что Дядя Элиэзер оставил Бабушке сюрприз: электрический холодильник, — чтобы ей больше не приходилось причитать над творогом, который обошелся в «уйму денег», а потом испортился, чтобы ей больше не приходилось «одалживаться» у соседей и чтобы она больше не тащила тяжелые глыбы от повозки продавца льда до своей кухни, считая и запоминая каждую каплю, которая капнула по дороге и пропала впустую.