В донесениях не сообщалось...

Справа от меня, шагах в десяти, заработал станковый пулемет. Да, хреновая у меня позиция, за «максимом» немцы всегда охотятся. Смотрю, и правда, мина взвыла, ударила — перелет. Вторая — недолет. Ну, думаю, третья уже моя, милая. Сам минометчик, знаю: бьет по прямой и сейчас третьей накроет, это ему ничего не стоит. Так и случилось. Я даже взрыва не услышал. Ни мину свою, ни снарядный разрыв, ни пулю никогда не услышишь… Только почувствовал удар в грудь. Твою мать!.. А тяжело-тяжело стало дышать. Ну, думаю, все, конец. А август месяц был. 14 августа. Жалко, думаю, умирать. Эх, жалко!.. И не пожил еще как следует. И все, что у меня в жизни моей было, так сразу перед глазами и прокрутилось: мать, отец, Ольговка наша, школа, Ася… Дышу часто, задыхаюсь. Кровью заливает. Лежу. Сознания не теряю. Собрал силы, крикнул: «Санитары есть?» — «Есть! — слышу. — Что, задело? Ползи сюда!» — «Ах ты, твою-то мать-перемать! — Тут у меня откуда-то силы появились. — А ну-ка, быстро сюда!»

Подполз санитар. Разрезал на мне гимнастерку. Осколок пропахал прямо под сердцем, по ребрам. Погодя подполз и второй санитар. Бинтуют меня и переговариваются: «Второго взводного за один день…» Перевязали. «Ну, лейтенант, поползешь?» Я попробовал ногой, а нога не слушается. Оказывается, и в ногу ранило. Сквозное. Так и просадил осколок мою ногу повыше колена.

Потащили меня по вспаханному полю на плащ-палатке. Один санитар за один край плащ-палатки, другой — за другой. Вытащили к опушке леса. Сказали: «Полежи, лейтенант. Сейчас сходим за носилками». Я им: «Ребята, только не бросайте. Если немцы нажмут, я один не смогу уйти». Сколько народу так, ранеными, в плен попадало! Правда, не бросили. Вскоре принесли носилки и доставили меня в передовой госпиталь. Там мне разрезали одежду, сняли бинты, прочистили раны. На следующий день — на эвакуацию, в тыл.

Повезли куда-то под Сухиничи. В деревню. Лежали мы в сарае. Лето жаркое стояло. Ночи теплые. Так что ничего, и в сарае было хорошо.

Через два дня нога моя стала краснеть. Поднялась температура. Ну, думаю, все, конец мне — гангрена. Что такое гангрена, я уже знал — видел, как в Калуге молодым ребятам, моим ровесникам, руки-ноги отнимали. А моя рана высоко, резать ногу уже некуда. Врач осмотрел, приказал медсестре почаще, через каждый час, делать перевязку и обрабатывать рану. Она делала все, как приказал врач. Смотрю, температура стала спадать. Краснота сошла.

Спасли они меня, наши врачи. Там, возле станции, — санитары. Тут — врачи.

А вскоре привезли меня опять в Калугу.

— Госпиталь тогда располагался в здании возле парка. После войны там был обком партии, а сейчас Бауманский университет.

Лежу в санпропускнике и думаю: когда ж моя очередь подойдет? А раненых много! Везут и везут с передовой. Наступление! Крови много! Глядь! — идет знакомая девушка! Медсестра. Землячка из Ольговки. В одной школе учились. Гуляли вместе. После второго ранения я заехал домой, в Ольговку, к родителям. Надо было ехать на Сухиничи, к фронту. Я и отпросился у старшего команды: «Разреши забежать домой. Тут мне недалеко. К поезду приду». Он и отпустил меня. Повидался я с родителями. Попрощался. А Ася меня до поезда пошла проводить. Помню, полетели немецкие самолеты: они пролетали каждый вечер, в 22.45, на Москву. На бомбежку. А поезд отходил в одиннадцать. Как раз успели. Только вот поцеловать я ее не успел — поезд уже отправлялся.

Увидела она меня в санпропускнике, подбежала: «Ой, как быстро ты вернулся!»

Да, вернулся вот…

Стала меня собирать. И без очереди — на операционный стол. Хирург, молодая такая женщина, лет двадцати семи, симпатичная. Раз-раз. Здесь обработала, там. И говорит: «Счастливейшее ранение!» Это она о моей ране в ноге. «Еще бы чуть-чуть — и перебило бы крупный сосуд. Ты бы, лейтенант, истек кровью».

Я у них пролежал долго. Выписали меня из госпиталя ограниченно годным к военной службе первой категории. Но куда там! Опять попал на фронт, да в самое пекло!

— Подругу мою калужскую, как я уже говорил, звали Асей. Она еще жива. Живет в Ворсине. Болеет.

Ася ко мне иногда приходила в палату. Навещала. Я ей раз и говорю: «Слушай, я тебе письмо написал, когда на фронт ехал. Осталось оно в полевой сумке. Когда ранило под Жиздрой, потерял я и сумку, и письмо». — «А что ты там написал?» — спрашивает. «Да так, ничего особенного», — говорю. А самому стыдно. Я ей в том письме в любви объяснялся. На фронт же ехал, знал, что могу и не вернуться. Ну и разобрало меня. А встречались мы так… Не целовались даже ни разу. Но другой-то девушки у меня и не было. Не успел еще влюбиться, школу только недавно закончил.

И ты что думаешь?! Через день или два Ася заходит ко мне в палату и достает из кармана треугольничек: «Твое письмо?» Ох, что я тогда пережил! Я ж в то время малый был стеснительный, хоть и лейтенант.

К моему письму было приложено другое, небольшое. В нем написано: мол, мы видели кровь вашего друга, видели пробитую каску, и, по всей вероятности, друг ваш убит… И описано место, где все это произошло.