В дороге

В какой-то момент появилась мать чернокожей малышки – скорее, даже не чернокожей, просто смуглой. Когда я это увидел, мне стало стыдно добиваться той, кого я по-настоящему желал. Я позволил пиявке увести меня в глубь заведения, где, словно во сне, под грохот и рев установленных внутри дополнительных громкоговорителей, мы с полчасика испытывали пружины кровати. Это была простенькая квадратная комнатенка с деревянными перекладинами вместо потолка, с образком в одном углу и умывальником в другом. Темный коридор оглашался девичьими криками: «Agua, agua caliente!» – что значит «горячая вода». Стэн с Дином тоже исчезли. Девица моя запросила тридцать песо, или около трех с половиной долларов, а потом принялась сверх того вымаливать еще десять песо, сочинив при этом длинную невразумительную небылицу. Я не знал счета мексиканским деньгам; знал я только одно: у меня не меньше миллиона песо. Я швырнул ей деньги. Мы снова помчались танцевать. У полицейских был все тот же скучающий вид. Динова венесуэльская красотка втащила меня через какую-то дверь в еще один чудной бар, который, судя по всему, тоже принадлежал публичному дому. Молодой буфетчик, протирая бокалы, разговаривал со стариком с подкрученными кверху усами, а тот сидел и с пеной у рта что-то доказывал. И там был громкоговоритель, захлебывавшийся звуками мамбо. Казалось, одурманен весь мир. Венесуэла повисла у меня на шее и принялась выпрашивать выпивку. Буфетчик, мол, ей не нальет. Она все просила и просила, а когда он наконец дал ей рюмку, она ее расплескала, и на этот раз уже не нарочно – я увидел досаду, мелькнувшую в растерянном взгляде ее несчастных, глубоко запавших глаз.

– Ничего страшного, крошка, – сказал я ей.

Мне приходилось поддерживать ее на табурете: она то и дело с него соскальзывала. Никогда я не видел более пьяной женщины, а ведь ей было всего восемнадцать! Я купил ей еще одну порцию. Взывая к состраданию, она изо всех сил дергала меня за брюки. Рюмку она опорожнила залпом. У меня не хватило духу заняться ею вплотную. Моей-то девице было лет тридцать, и следила она за собой куда лучше. Обнимая усталую, исстрадавшуюся Венесуэлу, я хотел одного: увести ее в комнатку, а там раздеть и просто с ней поболтать – и в этом пытался себя убедить. А сам безумно желал и ее, и маленькую смуглянку.

Бедняга Виктор! Все это время он стоял на медной поперечине, прислонившись спиной к стойке, и с удовольствием подпрыгивал, чтобы лучше видеть, как куролесят три его американских друга. Мы угощали его выпивкой. При взгляде на женщин глаза его загорались, но он стойко держался, потому что был верен жене. Дин то и дело совал ему деньги. Средь всей этой безумной неразберихи мне однажды представился случай увидеть, что вытворяет Дин. Он совершенно потерял рассудок и даже не узнал меня, когда я пристально посмотрел ему прямо в глаза. «Да, да!» – только и сказал он. Казалось, этому не будет конца. Все словно происходило в нескончаемом фантастическом сне, в арабском послеполуденном сновидении, в другой жизни: Али-Баба, и узкие улочки, и куртизанки. И снова я умчался со своей девицей в ее комнатенку. Дин со Стэном поменялись девушками. На какое-то время мы исчезли из виду, и публике пришлось дожидаться возобновления зрелища. Длинный день был уже не таким жарким.

Близился час, когда бесподобную старую Грегорию окутает таинственная ночь. Мамбо не умолкало ни на минуту, оно доводило до умопомрачения, как бесконечный путь через джунгли. Я не мог отвести глаз от маленькой смуглянки. Несмотря на то что мрачный буфетчик заставлял ее выполнять работу прислуги: подавать нам выпивку и подметать в задних комнатах, – в этой толпе она смотрелась королевой. Она больше других девушек нуждалась в деньгах. Быть может, мать приходила к ней за деньгами для ее маленьких сестренок и братишек. Мексиканцы бедны. А мне так и не пришло в голову попросту подойти к ней и дать немного денег. Мне кажется, она приняла бы их с откровенным презрением, а меня отпугивало презрение таких, как она. В своем безрассудстве я даже влюбился в нее на те несколько часов, пока все это продолжалось. Подступила все та же знакомая боль, внезапно кольнуло в душе, начались те же вздохи, те же страдания, а самое главное – все та же неодолимая боязнь подойти. Удивительно, но ни Дин, ни Стэн тоже ни разу к ней не приблизились. Подумать только! Ведь именно благодаря безупречному чувству собственного достоинства она и в этом беснующемся старом бардаке оставалась нищей. В какой-то момент я увидел, что Дин, наклонившись в ее сторону и застыв, словно изваяние, уже готов сорваться с места, но тут она смерила его холодным взглядом, и лицо его выразило полнейшее недоумение. Так и оставшись стоять разинув рот, он почесал брюхо и, наконец, отвесил поклон. Потому что она была королева.

И вдруг в разгар этого буйства Виктор принялся хватать нас за руки и отчаянно жестикулировать.

– Что случилось?