Въ двѣнадцатомъ часу

Разъ вечеромъ, когда старушка, по своему обыкновенію, сидѣла у ея постели и ласкала ее, Фанни призналась ей во всемъ, что у нея было на сердцѣ. Старушка старалась отговорить ее отъ такихъ глупыхъ мыслей и только слезами и мольбами заставила ее дать слово, что она ни подъ какимъ видомъ не уйдетъ, изъ дома потихоньку.

Вотъ что случилось на слѣдующее утро послѣ этого разговора.

Фанни прогуливалась въ саду позади дома, гдѣ было очень отрадно подъ тѣнью цвѣтущихъ деревьевъ, на которыхъ пѣли птички и вили свои гнѣздышки. Фанни думала о своей милой, умершей матери, которая давно уже покоилась въ холодной могилѣ, и стало ей грустно, что мать не можетъ съ нею наслаждаться этимъ солнечнымъ свѣтомъ, этими нѣжными весенними цвѣтами, которые она бывало такъ любила. Тяжело стало на душѣ Фанни; она чувствовала себя такою одинокой, такою безпомощной. Никогда она не знала своего отца, никогда она не играла съ братьями и сестрами, какъ другія дѣти, и лишилась дорогого, обожаемаго бѣднаго существа, къ которому была привязана всею силою благовѣйной любви, лишилась даже не получивъ ея послѣдняго поцѣлуя. Фанни скрылась въ бесѣдку на краю сада, закрыла лицо руками и горько — горько плакала.

Вдругъ она почувствовала легкое прикосновеніе, къ своему плечу. Она оглянулась — мистеръ Броунъ стоялъ предъ нею. На нее устремлены были его глаза съ тѣмъ же серіознымъ и печальнымъ выраженіемъ, которое внушило ей при первой встрѣчѣ съ нимъ такое глубокое довѣріе и которое она впослѣдствіи не разъ подмѣчала.

— О чемъ вы плачете, Фанни? сказалъ онъ, и его голосъ звучалъ мягче обыкновеннаго: — развѣ вамъ уже не нравится у насъ? Развѣ мистрисъ Джонсъ меньше нрежняго любитъ васъ? Не сказалъ ли я, не сдѣлалъ ли я чего такого, что оскорбило васъ?

— О! нѣтъ, нѣтъ, сэръ! отвѣчала Фанни: — вы такъ добры, вы слишкомъ добры ко мнѣ. Я не заслужила этихъ милостей и вотъ почему мнѣ такъ тяжело на душѣ.

— А еслибъ за то малое, что мы для васъ сдѣлали и хотимъ сдѣлать, вамъ приходилось бы благодарить брата и мать, тогда это не такъ тяготило бы васъ?

— Я думаю, что не такъ.

— А еслибъ нашелся человѣкъ, который считалъ бы за величайшее счастье въ жизни имѣть право заботиться о васъ, какъ мать заботится о своемъ дитятѣ, служить вамъ опорою и защитою, какъ братъ охраняетъ многолюбймую сестру, отказали ли бы вы въ этомъ величайшемъ счастьѣ такому человѣку? Могли ли бы вы не краснѣя принимать изъ его рукъ все, что онъ могъ бы предложить вамъ?

Броунъ произносилъ эти слова такъ спокойно и серіозно, очень серіозно; не дрожалъ его голосъ, не дрожала его рука, которою онъ взялъ руку Фанни; и можетъ быть, именно эта спокойная сдержанность, надежное самообладаніе, которыя этотъ человѣкъ обнаруживалъ отнимали у нея въ эту минуту полную свободную безопасность.

Она не смѣла поднять глазъ на человѣка, стоявшаго предъ нею, не имѣла полнаго сознанія въ томъ, что ей надо дѣлать; она чувствовала только, что въ эту минуту рѣшается судьба ея жизни.

Она хотѣла что-то сказать, но слова не выходили изъ ея сдавленнаго горла.

— И еслибъ этимъ человѣкомъ былъ я? продолжалъ Броунъ: — еслибъ я вамъ сказалъ: Фанни, будь моею женой! что вы мнѣ отвѣчали бы?

Но Фанни ничего не могла отвѣчать. Слезы, горячія слезы душили ее. Броунъ схватилъ ее за обѣ руки и притянулъ къ себѣ. Она положила голову къ нему на грудь, на которой разъ уже нашла успокоеніе, въ ту ночь, когда міръ мрачно давилъ ее, какъ въ могилѣ.

—