В её глазах

Прошло уже три недели, а она по-прежнему словно в тумане. Все твердят ей, что необходимо прожить свое горе. Но она здесь не для этого. Она должна спать. А она не хочет. Перед тем как ее отправили сюда, она на протяжении многих дней и ночей накачивалась кофе, «Редбуллом» и прочими всевозможными стимуляторами, лишь бы только не спать. Они заявили, что для человека, который только что потерял родителей, она «ведет себя ненормально». И отказ от сна – это было еще самое малое. Интересно, откуда они взяли, какое поведение в подобных обстоятельствах нормально, а какое нет? Кто провозгласил их экспертами в этом вопросе? И да, они хотели, чтобы она спала. Но как она может все объяснить?

Сон – это освобождение, обернувшееся против нее самой, змея, исподтишка жалящая в темноте.

Ее, надо полагать, поместили сюда ради ее же собственного блага, и тем не менее ее до сих пор не отпускает ощущение предательства. Она согласилась поехать лишь потому, что этого хотел Дэвид. Она терпеть не может, когда он волнуется, и этот месяц – это самая малая жертва, на которую она может пойти ради него после всего, что он для нее сделал. Ее герой.

Она не делает ровным счетом никаких попыток вписаться, вопреки собственным заверениям, которые раздает Дэвиду и адвокатам. Честно посещает групповые занятия и дисциплинированно ходит на беседы – хотя там главным образом слушает – с психологами, несмотря на то что не вполне уверена в их профессионализме. Слишком уж тут все по-хипповски. Разводят тут сюси-пуси, как сказал бы папа. Этот подход не понравился ему, еще когда она впервые попала на лечение, много лет назад, и смириться с ним теперь значило бы разочаровать его. Она лично предпочла бы лечь в нормальную клинику, но ее адвокаты сочли это не лучшей идеей, и Дэвид тоже. Вестландз еще можно считать санаторием, если же станет известно, что ее упекли в психиатрическую лечебницу, это может плохо отразиться на бизнесе ее отца. Потому она здесь, одобрил бы это отец или нет.

После завтрака большинство здешних обитателей, или пациентов, или как там их можно назвать, отправляются на прогулку. День для прогулок самый что ни на есть подходящий: погода не слишком жаркая и не слишком прохладная, на небе ни облачка, воздух дышит свежестью, и на мгновение Адель подмывает присоединиться к ним и тоже прогуляться чуть поодаль от всех в одиночестве. Но при виде радостных лиц собравшихся на крыльце она передумывает. Она не заслуживает быть счастливой. Она была счастлива, и к чему это все привело? И потом, физическая деятельность утомит ее, а она не хочет спать ни секундой больше, чем это необходимо. Она и так слишком легко погружается в сон.

Она задерживается ровно настолько, чтобы увидеть разочарование на лице длинноволосого руководителя группы, Марка («Мы тут все обращаемся друг к другу по именам, Адель»), когда она отрицательно качает головой. Потом она разворачивается и, не обращая на них больше никакого внимания, идет за дом, к озеру.

Неторопливым шагом она преодолевает примерно половину пути и тут футах в двадцати видит его. Он сидит под деревом и плетет венок из ромашек. Она невольно улыбается, до того нелепое это зрелище: нескладный подросток в футболке с гиковским принтом и в джинсах – темные волосы упали на глаза, – с головой ушедший в занятие, за которым обычно можно застать исключительно маленьких девочек. И немедленно чувствует себя виноватой из-за этой улыбки. Она вообще не должна улыбаться. На мгновение она застывает в нерешительности, обдумывая, не пойти ли ей обратно, но тут он вскидывает глаза и замечает ее. Потом, немного помедлив, машет ей рукой. Теперь у нее нет другого выбора, кроме как подойти; впрочем, она не против. Он здесь единственный, кто ее интересует. Она слышала его по ночам. Его крики и бессвязное бормотание, лишенные всякого смысла. Грохот, когда он натыкается на предметы обстановки. Топот встревоженных медсестер, спешащих вернуть его обратно в постель. Знакомая история. Она отлично помнит все это сама. Ночные кошмары.

– Значит, тебе не особенно нравятся групповые сеансы объятий на болотах? – интересуется она.

Его лицо, кажется, состоит из сплошных углов, словно чужое, на вырост. Однако же он приблизительно ее ровесник, может, на год старше, лет восемнадцати, хотя на зубах у него все еще стоит железный частокол брекетов.

– Не-а. Ты, судя по всему, тоже не любительница?

Он слегка шепелявит.

Она качает головой, испытывая неловкость. С самого своего появления здесь она ни с кем не заводила вот таких ни к чему не обязывающих разговоров.

– Очень тебя понимаю. У меня нет ни малейшего желания приближаться к Марку. У него там в этом его хвосте, наверное, целый рассадник вшей. На прошлой неделе он три дня подряд ходил в одной и той же рубахе. Надо же быть таким неряхой.

Адель снова улыбается, но на этот раз не спешит согнать улыбку с лица. Она не планировала задерживаться, но неожиданно для себя самой обнаруживает, что уже сидит на траве рядом с ним.