В её глазах

Я проделывала это сотни раз. Лицо у меня пылает, и я совершенно уверена, что на этот раз я введу неверный код, но мои пальцы уже привычно порхают над клавиатурой, и писк затихает. Стою столбом в состоянии странной угрюмой опустошенности, потом делаю несколько глубоких вдохов, пытаясь унять сердцебиение. Я внутри. Мне ничего не грозит.

Направляюсь к кабинету Дэвида, стараясь по возможности нигде не зажигать свет. Я бывала здесь в одиночестве и раньше, и в темноте тоже – по утрам зимой, но сегодня я ощущаю себя в здании совершенно по-иному. Оно кажется недружелюбным, как будто я помешала ему спать и оно знает, что у меня больше нет права здесь находиться.

Врачи обычно не запирают свои кабинеты – чтобы туда могли попасть уборщики, и в клинике царит атмосфера благодушной расслабленности, свойственная престижным заведениям, этакого доверия старого разлива. К тому же, исходя из более приземленных материй, их ящики вовсе не набиты морфином, который мог бы представлять интерес для воров, а что касается информации, то истории болезни в основном хранятся в запароленном виде в компьютерах, доступ к которым есть только у врачей. Но если Дэвид хранит здесь карточку Адели, искать ее в системе не стоит. Он не стал бы держать ее там, где она может попасться на глаза его коллегам, даже если у них не будет к ней доступа. Это породило бы массу вопросов, как минимум этического свойства.

Его дверь в самом деле оказывается не заперта. Включаю настольную лампу и принимаюсь просматривать содержимое старого картотечного шкафа в углу, но он забит главным образом буклетами фармацевтических компаний и памятками, которые мы выдаем нашим пациентам. Большая часть этого хлама, скорее всего, досталась Дэвиду в наследство еще от доктора Кэдигена. Бумага высохшая и истонченная. Вытаскиваю все из ящиков и внимательно проглядываю, но ни в одном из них не скрывается ничего постороннего.

Через двадцать минут все содержимое ящиков возвращено на свои места, очень надеюсь, что в правильном порядке, но разочарование лишь укрепляет мою решимость найти то, что я ищу. У меня не хватит духу явиться сюда еще раз, при этом нужно вернуться домой не позже часа ночи, чтобы Лора не начала задавать слишком много вопросов. Озираюсь по сторонам. Где еще она может быть? Должен же он вести хоть какие-то записи – он ведь выписывает ей лекарства. Ему нужно соблюдать хоть какую-то видимость.

Его стол – единственное оставшееся место в кабинете, и я принимаюсь лихорадочно его обшаривать. В верхнем ящике хранятся блокноты, ручки и прочая канцелярия – в поразительном беспорядке, учитывая, как образцово выглядит его дом, – а потом я дергаю за ручку нижнего, более вместительного ящика. Он оказывается заперт. Я дергаю еще раз, но ящик не поддается. Один-единственный запертый ящик. Здесь – секреты.

Я перерываю верхний ящик в поисках ключа, но его там нет. Видимо, Дэвид держит его при себе. Черт, черт, черт, черт, черт. Как мне быть? Долго смотрю на ящик, потом любопытство пересиливает. Я должна добраться до его содержимого. К черту последствия. Он поймет, что ящик был взломан, но доказать, что это была я, не сможет. Приношу из кухни нож и, вогнав лезвие в щелку с краю, пытаюсь использовать его в качестве рычага, чтобы вскрыть замок. Сначала мне кажется, что ничего не получится, но потом, приговаривая сквозь сцепленные зубы «давай, гаденыш, открывайся», я с силой нажимаю на рукоятку. Слышится треск дерева, и ящик приоткрывается на дюйм. Я добилась своего.

Первое, что я вижу, – это бутылки с бренди. Их две, одна наполовину пуста. Я должна бы испытать потрясение или по меньшей мере изумление, но ничего подобного. Склонность Дэвида к выпивке, наверное, наименьший из его секретов, во всяком случае от меня и Адели. Кроме бренди, в ящике обнаруживается большой запас ядерной мятной жвачки. И сколько же, интересно, он пьет за день? Почти представляю себе эту картину – глоточек там, глоточек тут, не слишком много, но вполне достаточно. Почему он пьет? Угрызения совести? Отсутствие счастья? Да какая разница? Я здесь не ради него.

Подмывает пойти и вылить содержимое бутылок в раковину, но я не делаю этого, а просто вынимаю их из ящика и, опустившись на колени, принимаюсь шарить по дну. На лице у меня под слоем макияжа, который мне пришлось нанести для отвода глаз, выступает испарина, но я продолжаю рыться в конвертах, папках с расписками и копиях медицинских статей его авторства.

В конце концов на самом дне я натыкаюсь на большой коричневый конверт. Внутри папка формата А4. От времени она утратила жесткость и стала мягкой на ощупь; разношерстные листки внутри скреплены специальными резинками – разрозненная коллекция записей, совсем не похожая на полноценную историю болезни. Однако же это именно то, что я ищу. На обложке красуется ее имя, выведенное жирным черным маркером: «Адель Резерфорд-Кэмпбелл (Мартин)».