В футбольном зазеркалье

Скачков задыхался – массажист вытягивал и встряхивал его большое увесистое тело. Матвей Матвеич совсем забросил полотенце и только иногда движеньем той или иной руки проворно утирал лоб.

– Нет… – попадая в ритм движений массажиста, сказал Скачков. – «Негритянский квартал».

Чернявый, тоненький, как девушка, Белецкий изумился:

– Да что вы, Геннадий Ильич! «Желтый пес» – вот добрая штука. До самого конца ни черта не догадаешься!

Наконец Матвей Матвеич отступился и, схватив истерзанное полотенце, зарылся распаренным лицом. Под мышками на майке у него темнели громадные полукружья. Скачков поднялся и сел, как обновленный. Похоже было, что массажист умело перегнал в него всю мощь своих огромных мышц.

– Пусти-ка… – шлепнул по спине его Федор Сухов, раздетый, стройный, как подросток, но со старушечьим изношенным лицом. Полез на стол.

«Ага, значит, Степаныч ставит. Может, отбегает хоть половину матча?»

– Ах, Федя, Федор, Феодор… – приговаривал Матвей Матвеич и с сожалением качал головой, разглядывая бледное, распластанное на столе тело Сухова.

– Чего тебе? – Сухов поднял с рук голову.

– А то, что тебя хоть выжми.

– Ладно, ладно! Развыступался, – озлился Сухов. – Много понимаешь.

– Да хрен с тобой, полчасика отбегаешь, – заключил массажист, принимаясь за работу.

Одевался Скачков не торопясь. Две пары носков, затем гамаши. Достал старые обношенные бутсы, придирчиво ощупал изнутри. Нога легла, как в люльку. Разобрав концы тесьмы, стал крепко-накрепко затягивать шнуровку по всей длине подъема. Оставшимися концами перевязал ступню крест-накрест: сверху вниз и спереди назад.

Подошел Иван Степанович, сел рядом и задумался – набрякли дородные щеки.

– Молодых сегодня? – спросил Скачков, ровно натягивая гамашу и отворачивая под коленкой вниз.

– Да. Надеюсь на Белецкого. Турбин… Ничего?

– Дельно. А Сухов?

– Придется тоже. Пусть выйдет, а там…

О Батищеве он сказал, что ему отводится роль свободного защитника, «чистильщика».

– Сема домосед, вперед зарываться не станет. Да нам этого и не нужно.

– Ну правильно, Иван Степанович!

Больную ногу Скачков ровно, аккуратно, как учил его Матвей Матвеич, затянул резиновым бинтом.

– Болит? – спросил Иван Степанович.

– Ничего. Терпимо.

– А наколенник?

– Обойдется.

Он натянул футболку и, подкатывая рукава, зашевелил ногами, затанцевал. Для него сегодня на установке определили игру в зоне, но с постоянными подключениями в атаку. Это было ему по душе, – «свободный художник».

– Кто судит? – спросил Скачков.

Проводить матч приехала московская бригада. Арбитр в поле – кандидат наук, человек не суетливый, спокойный, но четко пресекающий малейшие проявления грязной игры.

– Очень хорошо, – сказал Скачков. – У него хоть поиграть можно. Соблюдая традицию, Иван Степанович потребовал, чтобы все, кто находился в раздевалке, сели. Установилась тишина, молчание – обряд. Наверху гудели трибуны.

Иван Степанович поднялся, хлопнул в ладоши:

– Все! На поле!

В длинном переходе под трибуной звучно цокали шипы шагавших футболистов. Впереди Скачкова шел Федор Сухов и на ходу заправлял под футболку цепочку с какой-то безделушкой: талисман ли, амулет ли… Оглянулся, заметил взгляд Скачкова и покраснел, прибавил шагу, побежал рысцой. «Эх, Федор. Что ему скажешь? Пускай надеется, что поможет… А хочет сыграть получше, очень хочет! Да и то – кому не хочется?»

На самом выходе Скачкова остановил администратор Смольский. Звонила Клавдия недавно, просила два билета.

– Да? Ну, хорошо… – и побежал вдогонку за командой. «Два места… Видно, Звонаревы. Хотя у Звонаревых постоянный пропуск. А, черт бы с ними и со всеми!»

В дни матчей Клавдия обязательно зовет каких-нибудь знакомых, и ни администратор, ни кассирши ей не откажут: всегда места на западной трибуне. Дни матчей – праздник для нее, награды за все унижения, которые она испытывает с ним в гостях. Это там, в говорливой выпившей компании, он молчаливая дубина, полторы извилины, а на стадионе, в обстановке разнузданного поклонения, он самый именитый: идол, а не человек. И что особенно приятно, Клавдию тоже узнавали, показывали пальцами, приподнимались с мест и пялились туда, где сидели жены футболистов.

Многоголосый рев трибун плескался и вспухал над всей огромной чашей стадиона. Всякий раз, стоило Скачкову подняться по ступенькам из туннеля, праздничная обстановка стадиона настраивала и возбуждала, натягивала в нем все нервы. Широкое рокотание еще вполне мирных человеческих масс, зеленый простор поля, замкнутого в овале шевелящихся трибун, высокий провал вечернего неба над головой, – все это действовало так, словно там, в раздевалке и туннеле, он оставлял весь груз своих накопленных лет.

Скачков оглох, когда мелькнуло небо, свет, – он показался из туннеля. «Скачок!.. Горбыль!.. О, Скок!» – вопило, улюлюкало со всех откосов уходящих вверх трибун. Когда-то было сладко слышать, теперь же – будто не о нем. Он и в игре не обращал внимания, и рев, истошная истерика трибун имели для него такое же значение, как цеховой привычный шум для токаря, для слесаря.