В Гаване идут дожди

Наконец, после одной из прогулок, мы забрели в мое жилище, где, как обычно, царил страшный беспорядок. На скорую руку я привел комнату в божеский вид, открыл бутылку рома и наполнил два стакана: свой наполовину, ее на треть.

– Закусить нечем, – извинился я.

– Не важно, – сказала она и подняла стакан: – За тебя.

– За нас.

Моника сделала большой глоток, и я тоже. Ром пришелся нам по душе, и скоро мы осушили бутылку. До чего же мне было хорошо. Все мое тело – кожа, нервы, кости, мускулы – радовалось и плясало. Невольно моя рука дотронулась до ее правой груди, потом до левой.

Она вздрогнула и напряглась, вытянула ноги, прикрытые короткой юбкой. Моя рука робко скользнула вверх, от щиколоток к бедрам.

Она закрыла глаза и не противилась моим ласкам. Вдруг встала, подошла к окну, распахнутому в бесконечный мрак моря, и высунулась наружу. Юбка обтянула ягодицы, требуя и соблазняя.

Не помня себя, я бросился к ней, приподняв свой гарпун (гарпун Жака де Соре, коварного пирата, грабителя и насильника, когда-то покорившего благородную Гавану, великий гарпун, пронзивший не одну дюжину жертв), повернул ее лицом к себе, сорвал бикини и погрузил в нее раскаленное живое железо. Она обхватила меня ногами и начала целовать.

Непередаваемо чудесные мгновения. Передо мной – Моника, ставшая единым целым со мной, а там, дальше – безбрежное море, слившееся с темным горизонтом.

Единство двух тел, скрепленных мостом жизни – железным брусом и цепями. Наконец я ее отпустил, и она снова повернулась ко мне спиной.

Я долго несся вскачь, вскачь на ней, пока она не вскрикнула и не вонзила ногти в мои бедра. Во мне взорвалась бомба, я стиснул ее в объятиях и яростно впился зубами в ее затылок. Потом рухнул на пол и почувствовал, что мое тело парит в воздухе, вылетает в окно и устремляется куда-то далеко-далеко, в бесконечность, где нет ни забот, ни хлопот.

Моника устроилась рядом со мной, положив мне руку на грудь. Я притянул ее к себе и нежно поцеловал

в губы.

– Спасибо, – пробормотал я ей на ухо. – Спасибо.

– Ты очень ласковый, – сказала она и погладила мои волосы. Ее большие зеленые глаза блестели.

Таким был тот первый раз в моем жилище.

Девять часов. Наступило самое обычное утро – задолго до того, как Моника познакомилась с упомянутым обменщиком. Она спит в своей квартире на улице Рампа, в когда-то великолепном, а ныне обветшалом доме. В этом же доме, кроме Моники, обитают Шалая Кета, гадалка Маруха, толстая сеньора Пьедад Крус с десятью собаками и хинетера Юмалайди.

Квартира Моники не требует ремонта и выглядит вполне прилично, ибо Моника зарабатывает достаточно, чтобы содержать ее в порядке и обставлять.

Квартира совсем маленькая (столовая, спальня и ванная комната), но очень уютная. В столовой стоит стеклянный столик, а на нем – большая ваза с красными розами. Моника очень любит цветы и всегда покупает свежие у уличного цветочника, едва заслышав его вопли: «Цветы, цветы, кому цветы!» Четыре стула с высокой спинкой и два кресла украшают столовую. На стенах большое изображение Пречистой Девы из Кобре, две репродукции картин знаменитых кубинских художников: «Стул» Вильфредо Лама и «Похищение мулаток» Карлоса Энрикеса.[3] И еще полки с книгами. В углу – дорогой музыкальный центр и телевизор с большим экраном.

Когда-то это было не ее жилье, но теперь она считается его хозяйкой. Квартира принадлежала актеру Рохелио, с которым Моника одно время жила, – этому, наверное, единственному человеку, давшему ей спокойную жизнь. И мебель, и картины приобрел Рохелио. Моника познакомилась с ним, когда бросила университет, задумав стать актрисой. Ему было за пятьдесят, он предложил: «Живи у меня», – и она согласилась. Прожив с ней год, он решил отправиться в Соединенные Штаты, «потому что все здесь – дерьмо, и театр – дерьмо, и вообще – один сплошной фарс», – сказал и уехал с Кубы, оставив Монике квартиру, которую по закону должен был отдать государству, поскольку Моника обитала там всего один год, а требовалось прожить минимум пять. Но она оттуда не выехала. Надо было лишь иметь деньги: кое-что сунуть адвокату, кое-что дать нотариусу, а что-то и расторопным чиновникам – и в итоге на свет появилась бумага, подтверждающая, что Моника племянница артиста и прожила с ним десять лет. Потом она стала получать из Майами длинные письма от Рохелио, который снял тесную квартиру в Малой Гаване, купил старую машину, часто играет с другими престарелыми кубинскими актерами в домино в баре на Восьмой улице и с грустью ей сообщает: «Все здесь – дерьмо, театр в Майами – дерьмо, и все тут – один сплошной фарс».

В одно из наших свиданий Моника за стаканчиком текилы призналась, что ее настоящая фамилия Родригес, а Эстрада Пальма – это фамилия мамы. Имя у нее тоже было другое, что-то вроде Каридад де лос Долорес, которое она сменила на Монику.

– Смешное и затасканное имечко, – сказала она и смущенно захлопала ресницами, «как пташка крыльями», подумалось мне.

– У меня не лучше, – сказал я.