В глубине души

— Я недавно вернулся из плена. — Мужчина повернулся вполоборота, и Лизхен увидела, что у него по локоть нет одной руки. — Так обидно, — продолжал он, — на фронте целый остался, а в лагере пилой повредил, и вот… — Он скосил глаза на обрубок.

Лизхен отсутствие руки нисколько не смутило. Она чувствовала, как с появлением этого человека в ее душе зазвучала какая-то новая, совсем незнакомая нота. Как будто кто-то невидимый тихо насвистывал что-то на свирели. По выражению лица своего нового знакомого она видела, что и он прислушивается к этой волнующей, как будто объединяющей их мелодии, и поэтому было не важно, что и как он говорит, есть ли у него руки, ноги и насколько хороша Лизхен. Он слышал музыку ее души.

В деревню они вернулись вместе. Одной рукой Элизабет держала его за единственную руку, а в другой несла почти пустой чемодан. Больше они не расставались.

Хорст Райнхард был человеком добрым и совершенно безвольным. То ли война отняла у него желание к волевым поступкам, то ли природа наделила слишком мягким характером — трудно сказать, но, женившись на Элизабет, он самозабвенно отдался на ее милость. И милости этой не было конца. Элизабет любила своего мужа не той любовью, которой любили мужей деревенские женщины, слегка язвительной, примиренческой — мол, что с него возьмешь, мужчина… Элизабет любила Хорста любовью сострадательной. Каждый раз, когда Хорст рассказывал о своем житье в окопах, Элизабет плакала, и ему это нравилось. Вскоре у них родился сын, которого нарекли Рудольфом. На крестинах Хорст сильно выпил и, обнимая всех подряд, произносил одну и ту же фразу:

— Ну надо же! У такого обрубка, как я, сын родился целенький!

Казалось, что это открытие ошарашило его совершенно.

— А что же ты, чудак, думал, что ребенок тоже безруким родится, что ли? — подтрунивали односельчане.

Хорст так не думал, он просто не знал, как скрыть глубокое душевное потрясение, которое вызвало появление на свет сына. Он, человек, в течение пяти лет видевший, как люди убивают друг друга, вдруг понял, кого они убивали. Они убивали вот этих самых младенцев! Ведь каждый, каждый из них лежал когда-то вот так, на руках матери, и доверчиво улыбался миру, даже не подозревая, на что способны эти самые милые люди, так ласково улыбающиеся, глядя на него, и на что будет способен он сам. И поэтому Хорст приставал к соседям со своими глупыми восклицаниями. Он попросту боялся разрыдаться на глазах у всего мира. Элизабет видела и понимала, что с мужем творится что-то неладное, она чувствовала каждое движение его души и сопереживала каждой его мысли. Он был ей так же дорог, как только что родившийся сын, и так же, как ребенка, она готова была опекать и защищать его, взвалив на себя большую часть обязанностей и ответственности за их общую жизнь. Хорст нежился в этом семейном гнезде, думая, что судьба его теперь предрешена и что именно эта предрешенность делает ее такой прекрасной. Ни он, ни его жена не могли предположить, каким жутким отголоском прозвучит еще раз война в их жизни. А произошло следующее.

В начале пятидесятых местные власти задумали провести новую дорогу, чтобы облегчить сообщение между деревней и районным центром. Все радовались этому событию несказанно, потому что эта дорога должна была сократить путь на несколько километров, что в условиях гористой местности, где движение всегда затруднено, немаловажно. По этому поводу даже устроили Srassenfest[5], где городская администрация заявила, что желающие принять участие в строительстве могут получить подряд и неплохо заработать.

На предложение откликнулись почти все. Денег на жизнь не хватало. Предполагаемая магистраль как раз проходила через то место, где располагалась старая мельница. Узнав, что достопримечательность придется снести, сельчане на мгновение погрустнели, а потом дружно взялись за работу. Строили быстро и аккуратно, как подобает немецкому характеру. И вот строительные работы подошли к мельнице, которая стояла, торжественно замерев в своем вековом безмолвии, и никто не решался двинуться с места, чтобы ее снести. Эта мельница являлась живым свидетелем былых времен, и, уничтожив ее, как будто уничтожали связь поколений. Это был редкий момент коллективного прозрения, когда люди вдруг понимают свою глубинную суть и предназначение в этом мире. Молчание затянулось и дошло до такой точки, когда нужен был взрыв, чтобы разрядить ситуацию. Тут вышел вперед молодой рабочий из пришлых, один из тех новых людей, у которых нет почвенной связи с местом. На плече он нес тяжелый молот, который легко придерживал своей мускулистой рукой.

— Ну, что уставились? — хохотнул он, воинственно приподнимая зловещее орудие. — Мы сейчас эту рухлядь в один момент разнесем! — И, размахнувшись, треснул со всей силы по зеленой от вековой сырости лопасти.