В глубине Великого Кристалла-2

Разговор делался живее, однако новым не становился. Повторялись все те же имена и случаи, решались бесконечно всё те же вопросы. И опять сорокалетняя красавица в парике Роза Анатольевна рассказывала историю, как она в Марселе "отстала от своих", не могла отыскать гостиницу, и ее проводил до отеля вежливый офицер с "американского парохода". "Представьте себе, весь в белом, а сам чернехонький! Негр! А говорят, что негров в Америке угнетают!"

Мама возражала, что негров действительно угнетают и что она, когда была в Нью-Йорке... и так далее. Разговор переходил на международные темы, и скоро все сходились на мысли, что "живем на ящике с динамитом, все посходили с ума, и неизвестно, чем все это кончится, но добром-то уж не кончится, это точно...".

Было в общем-то ясно, что насчет "ящика с динамитом" - это серьезно. И казалось глупым (и в то же время уныло привычным), когда Лариса Германовна разрушала светский разговор визгливым криком:

- Эх, да что там, все едино! Не такие мы, что ли, бабы, как все?! Давайте-ка споем лучше! - И затягивала, как в фильме, где показывают деревенскую свадьбу:

Хас-Булат удалой,

Бедна сакля твоя!..

Она кричала песню старательно, жмурилась от усердия, и смотреть на ее блестящее красное лицо было мучительно неловко, но люди за столом делали вид, будто так и надо, и добросовестно подтягивали.

...И все это было знакомо и привычно, даже стыд за глупую Ларису Германовну.

И тогда он, чтобы спастись от тоски, начинал вспоминать, как прошлым летом у мамы случился неожиданный недельный отпуск, и они ездили на дачу к знакомым и несколько дней подряд одни, без надоедливых знакомых, бродили по лесу и берегам очень синего озера и катались на лодке. И даже открыли крошечный необитаемый остров с осокой и камышами... И мама наконец-то никуда не спешила... Но кончилось это быстро и как-то скомканно. Однажды утром мама сказала, что на соседнюю дачу приехал человек, который хочет познакомиться с ее сыном.

- Кто? - удивился он.

- Видишь ли... это твой отец.

Почему-то он не почувствовал ничего особенного. Наверное, от слишком большой неожиданности. Только спросил:

- Значит, это неправда, что он погиб?

- Да. Я говорила тебе так, пока ты был маленький.

- А где он был?

- Жил. В Москве... С другой семьей.

- А почему он от нас ушел?.. Или ты ушла? - сумрачно спросил он.

- Он... Когда тебе было полгода.

- Ладно. Я подумаю...

Он думал полдня, и мама не торопила. Наконец он спросил:

- А раньше он почему не хотел познакомиться? Или ты этого не хотела?

Мама сказала очень серьезно:

- По-моему, он не хотел. Я тебя не прятала. Но он ни разу про тебя не спросил, не написал... Хотя, конечно, он знал о тебе кое-что. От общих знакомых.

- А когда мне было пять лет и я лежал в больнице с воспалением, он тоже знал?

- Да... Тогда было очень тяжело, и я написала ему.

- Я подумаю еще часик, ладно?

- Как хочешь...

Через час он сказал:

- Нет, я не пойду. По-моему, он предатель...

- Как хочешь, - опять сказала мама.

- А мы поедем опять на тот островок?

- Обязательно...

Но назавтра маму срочно вызвали на работу.

Впрочем, потом тоже было неплохо, было Верхоталье... Но лето промелькнуло, а осень потянулась, потянулась. Одинаковые дни...

Так было и в тот осенний вечер. Все то же самое. Только, пожалуй, слишком уж то же самое, чересчур! Потому что посреди надоевшей до одурения песни вдруг толкнулась и застучала отчаянная мысль: "Хоть бы что-нибудь случилось! Пусть хоть что! Лишь бы не эта одинаковость... Ну, пожалуйста, пожалуйста, пусть случится!!!"

И грянул в прихожей звонок.

Он показался неожиданно громким. Наверное, потому, что прозвучал в секундной тишине между куплетами песни. И песня подавилась

этим звонком. И встревоженная мама при общем молчании вышла из комнаты и уже не очень встревоженная, но удивленная - вернулась через минуту. Сказала сыну:

- Там тебя спрашивают... Какой-то пожилой мужчина. А зайти не хочет... Может, ты что-то натворил во дворе?

- Нет, - сказал он спокойно. Очень спокойно. Чтобы отвести подозрения. Потому что сердце бухнуло от тревожной догадки. - Это, наверное, дед Светки Ковалевой. Она болеет, а он ходит по ребятам, домашние задания выспрашивает... Я сейчас...

- Не Светки, а Светы, - сказала мама.

В прихожей гостя не было, он стоял на лестнице у кабины лифта. Прямой, седой, знакомый. Слегка разошелся на груди плащ и приоткрыл панцирь - на нетускнеющей меди горела от лампочки искра.

- Фа-Тамир...

- Мой привет и привет всех иттов вам, сет...

- Привет, Фа-Тамир.

- Кони ждут, сет. Помните, вы обещали вернуться по первому зову?

- Я все помню, Фа-Т... - Он вскинул голову и сказал суше: - Да, маршал.

- Значит, вы готовы ехать, сет?

- Я оденусь, ладно? Вечер холодный.

- Я дам вам плащ и шлем.

- Тогда... - Он прислушался. За дверью опять пели. - Идем, Фа-Тамир.

В старенькой школьной форме (в ней он уже не ходил на занятия, а носил ее просто так, дома), в легоньких кедах он с Фа-Тамиром, спустившись на лифте, вышел на холодный и очень темный двор. На детской площадке у спортивного бума, как у коновязи, стояли две лошади. Пофыркивали в сумраке.