В годы большой войны

«В конце сентября я получил из дома телеграмму, — вспоминал через годы отец Харро Шульце-Бойзена. — В ней было сказано: «Немедленно позвони в Берлин в связи с плохими вестями о сыне». Жена срочно вызывала меня по какому-то неотложному делу.

30 сентября 1942 года я приехал в Берлин из Голландии, где проходил военную службу, и в тот же день отправился в управление гестапо на Принц-Альбрехтштрассе, чтобы встретиться с сыном. Просьбы родственников о свиданиях с заключенными тогда категорически отвергались. Я думал — мне посчастливилось, потому что были приняты во внимание мои военные заслуги…

Комиссар Копкоф, сотрудник Панцингера, ввел меня в комнату, которая, скорее всего, обычно никем не занималась. Голый стол в углу, напротив диван, два кресла и еще маленький курительный столик. Вот и вся обстановка.

Я остался один и ждал одну-две минуты. Вошел Харро в сопровождении того же Копкофа и какого-то другого сотрудника гестапо. Харро шел тяжелым шагом, словно отвык за это время ходить. Держался он прямо, руки держал за спиной, но они не были закованы в наручники. Лицо его было больше чем бледное, ужасно похудевшее, с провалами вокруг глаз.

На нем был серый костюм и голубая сорочка. Я взял его за руку и повел к креслу. Мы сели, я взял обе его руки и держал их в своих в продолжение всей встречи. Я повернул свое кресло так, чтобы они не могли видеть моего лица.

Гестаповцы сидели напротив за столом и наблюдали за нами. Один из них писал протокол. Я сказал Харро, что преисполнен отцовскими чувствами и пришел к нему, чтобы помочь ему, чтобы бороться за него, и спросил, как могу я ему помочь. Сказал о мыслях матери и его брата, которым не разрешили свидания. Харро ответил спокойно и твердо:

«Помочь невозможно, это безнадежная битва».

Он сказал, что в продолжение многих лет сознательно боролся против существующего режима, как только мог, где только мог, делал это с полным сознанием опасности, которой подвергался. Он полностью сознает последствия этого и готов их стойко перенести».

«Один из комиссаров, — писал далее Эрих Шульце, — задал мне вопрос, касавшийся дела, о котором мне уже говорил Панцингер и которое вызывало серьезную озабоченность в гестапо. Они предполагали, что Харро перед своим арестом передал за границу секретные документы чрезвычайной важности. Возможно, речь шла о разоблачении нацизма; может быть, он хотел спасти жизнь арестованных вместе с ним людей. Харро отказался дать показания по этому поводу. Может быть, Харро будет расположен поговорить об этом со мной? Но сын решительно отверг предложение Копкофа вести со мной разговор на эту тему. Конец нашей беседы был посвящен личным делам. Меня охватила боль. Я поднялся и сказал:

«Дорога, которую ты выбрал, Харро, тяжелая дорога. Я не хочу утяжелять ее. Я уйду…»

Он тоже поднялся. Он стоял передо мной, смотрел на меня с гордостью, и слезы появились у него в глазах. Я сказал:

«Я всегда любил тебя, Харро».

Он нежно ответил:

«Я знаю».

Я протянул ему руку и пошел. У дверей обернулся, взглянул на него еще раз и кивнул ему головой. У нас обоих было такое чувство, что мы видимся в последний раз…»