В городе древнем

Происходило нечто, чего он не понимал, а отношения товарищей к происходившему — не принимал, не мог принять. Арестован человек, которого Турин как будто знает не один день, и вот нате: «Там разберутся!»

12

Когда Степанов очутился на улице, вечер уже наступил. Из-за непривычно низкого, удивительного в городе горизонта выползала луна.

Одно из пепелищ, перед которым торчал обгоревший пень толстого дерева, было все разворочено и чернело золой и углем сильнее других, выделяясь среди пустыни с печами, призывно вздымавшими в небо трубы. Кто-то, вооружившись железным прутом или палкой, ковырял в золе… Похоже, мальчик…

Степанов подошел поближе. Паренек в ватнике и огромных сапогах сосредоточенно, сантиметр за сантиметром, прощупывал прутом от железной кровати пепелище.

— Здравствуйте, Михаил Николаевич. — Паренек оторвался на минутку от дела, почтительно поклонился.

— Здравствуй… А-а! Леня!.. — узнал Степанов мальчика. — Не помню, прости, твоей фамилии…

— Леня Калошин я…

Калошиных в Дебрянске было столько, что Степанов посчитал бессмысленным вспоминать или расспрашивать, чей сын этот Леня.

— Что делаешь?

— Коньки ищу…

В немом удивлении Степанов невольно поднял брови, и, видимо уловив это, Леня пояснил:

— «Снегурочки»…

— «Снегурочки»? Так, так…

— Здесь вот была папина комната, здесь столовая, а вот здесь моя комната, — показывал мальчик. — В комнате, вон там, стояла тумбочка. Я коньки сначала вешал на голландку, чтобы просушились, а потом уже клал в тумбочку. Там они у меня и лежали. А сейчас никак не могу найти…

После всего, что здесь совершилось, из всего, что в доме было, человек хотел найти коньки «снегурочки»…

— Да-а… — только и мог протянуть Степанов.

Красно-желтая луна всходила все выше, выше, наполняя рериховским светом древний пейзаж.

— С кем же ты сейчас живешь, Леня? Кажется, мать вернулась?

— Живу с мамой, Михаил Николаевич… Сестра старшая эвакуировалась в Томск…

— В землянке живете?

— Нет, в погребе… Он у нас большой… — чуть не с гордостью ответил Леня. — Такого большого ни у кого не было… Заходите, посмотрите…

— Спасибо… Как мама после возвращения?

— Мама?.. — Леня замялся… — Мама… болеет…

— Не тиф, надеюсь?

— Нет, не тиф, — с некоторой уклончивостью, которую не сразу уловил Степанов, ответил Леня.

— А что же у нее?

Леня неопределенно повел рукой, и Степанов не счел за нужное уточнять, все более убеждаясь в том, что Леня действительно «отошел».

— Как твой котенок?

— Бегает! — радостно сообщил мальчик. — А то ведь все лежал…

Степанов раздумчиво покачал головой.

— Бегает… Значит, коньки «снегурочки»? А ведь до поры, когда станет Снежадь, еще далеко!

— Так она все-таки станет! — просто ответил Леня.

Зима наступит, Снежадь станет, можно будет кататься на коньках, все должно идти как заведено от века!

Степанов подошел к мальчику еще ближе и провел рукой по его плечу:

— Ищи, Леня, ищи…

— Да и то: ведь они стальные! Не могли же они сгореть?

— Не могли, Леня…

Он был благодарен ему: маленький единомышленник, укреплявший его еще больше в собственных убеждениях.

Пока с неба будет светить солнце, пока будет существовать любовь — жизнь не уступит тлену.

Степанов оглянулся вокруг и глубоко, свободно вздохнул и еще раз благодарно взглянул на Леню Калошина.

Степанов продолжал знакомиться с детьми и их матерями, обходя сарайчики и землянки.

Сегодня он начал с жилищ неподалеку от школы. Хотя не было в городе ни универмага, ни школы, ни фотографии, как и многого другого, жители для обозначения места говорили: «Против школы… Рядом с фотографией… Наискосок от универмага…» Сарайчики, подвалы, землянки…

Крайний сарайчик оказался, можно сказать, пятистенным. Первая половина раньше использовалась для хранения дров, из нее дверь вела во вторую, где еще недавно в подполе хранили картошку, капусту, огурцы. Пол, правда, жиденький сохранился, оконце тоже. Для того чтобы здесь можно было жить, сложили печурку, обмазали глиной стены, утеплили потолок…

Когда Степанов вошел, за столом сидели мурластая деваха и рыжеватый мужчина в старой, потертой шинели.

Отрекомендовавшись, Степанов спросил о детях.

— Нету. Мы да бабушка, — жуя картошку, ответила деваха.

— З-зачем ты г-говоришь неправду, Галя? — сказал мужчина. — Н-нет н-никакой бабушки.

Обычно, когда человек говорит заикаясь, кажется, что он нервничает, но мужчина говорил спокойно, с достоинством.

— Молчал бы! — прикрикнула на него деваха. — Без году неделя как живешь здесь, а мне этот сарайчик крови стоит! — И обратилась к Степанову: — Утеснить могут. А тут со дня на день небось дядька с теткой заявятся…

— Б-без нашего согласия, Г-галя, н-никого не вселят…

— Да хватит тебе. Много ты понимаешь!

Степанов вгляделся в мужчину попристальнее. Уж не Дубленко ли? Тот, по словам Бориса, тоже заикается. В памяти сразу всплыло все, что рассказал ему Нефеденков.

Мужчина опустил голову, понуро молчал. Деваха продолжала жевать картошку. Она была неприятна Степанову, и ему хотелось поскорее уйти, но возможность ближе познакомиться с Дубленко, прояснить что-то удерживала его.