В городе древнем

— Что ж, дело ваше… — сказал Степанов. — Но лично я убежден, что по долгу замуж не выходят. Ничего из этого не получится… Ну, а что с мостом? Почему до сих пор не наведен?

— Не хотят, и все. Вредные они, эти костеринцы!

— Проводите меня, пожалуйста, к самым вредным…

— Не надо вам ходить, товарищ Степанов! — запротестовала Клава.

— Почему?

— Вы же знаете их! Это такие отпетые!..

— Если убьют, произнесете над моей могилой речь, у вас это получится, — резковато сказал Степанов и встал.

Клава не могла понять: шутит?

— Ладно… Как хотите… Пожалеете, — предупредила она. — Оружие у вас есть?

— Нет..

Она зачем-то заглянула за ситцевую занавеску и сказала Степанову:

— Пойдемте.

На улице стемнело, и, не посмотрев на часы, уже не разобрать, вечер или ночь. Ни огонька, ни луны…

— В этом — сын-полицай… Осужден… — показывала Клава на большую избу. — Рядом изба — муж-полицай…

— Ну, спасибо, «порадовали», — покачал головой Степанов.

— Я вам не нужна больше?

— Нет.

Клава демонстративно повернула обратно. Степанов посмотрел ей вслед и пошел к большой избе. Постучал в дверь раз, другой и, не услышав отклика, настороженный, вошел в сени. В темноте нащупав дверь, потянул на себя. В кухне на шкафу стояла коптилка, напротив шкафа, в углу, за столом сидели старуха, молодая женщина, двое ребят. Из одной миски ели толченую картошку.

— Здравствуйте, — остановившись в дверях, сказал Степанов.

Его словно не слышали. Взглянули и продолжали есть, только старуха кивнула головой, отвечая на приветствие.

— Я стучал, — сказал Степанов, оправдываясь.

Здесь, видимо, сжились с новым своим положением, перестали считать себя хозяевами дома, да и хозяевами собственной судьбы.

— Чего тебе? — повернулась к Степанову старуха.

Он не знал, с чего начать. Казалось, было бы легче и проще встретиться с явным врагом.

Рассмотрев неподалеку от стола табуретку, Степанов опустился на нее. Старуха выдвинула ящик, достала алюминиевую ложку и, обтерев тряпкой, протянула незнакомцу, который все же был гостем.

— Спасибо… — отказался Степанов. — Я из города, — начал он и, рассказав, что в городе тиф и нужен лес для больницы, спросил: — Почему же мост не достроен?

— Костеринцам власть назначена… — ответила старуха. — Ты с ней и поговори…

— А вы мне ничего не хотите сказать?

Старуха повернулась к нему. Более горестного и снисходительного взгляда Степанов еще не видел.

— Что ж мы сказать можем?.. Мы?! Случаем, не ошибся ли домом?

— Нет, не ошибся… У вас сын служил полицаем?

— В том-то и дело, что у нас… У нас, а не у других… Такие уж мы «счастливые»!..

Картошку доели. Облизав ложки, мальчик и девочка ушли, за ними — молодая женщина. Старуха перекрестилась и, поднявшись, начала убирать со стола, не обращая внимания на Степанова: хочешь сидеть — сиди… Какая-нибудь минута — и стол уже поблескивал новой тонкой заграничной клеенкой.

— Как вас зовут? — осведомился Степанов.

— Я — Прасковья Егоровна, — с достоинством ответила старуха. Ну, мол, и что?

— Прасковья Егоровна, что же тут у вас происходит?

— Ничего не происходит…

— Как же не происходит? Вы молчите, Востряков лежит пьяный, лес вывозить нельзя! Разве это «ничего»? А там, в Дебрянске, от тифа мрут! «Ничего»!

— Растолкай Вострякова и требуй с него… Я-то, мать проклятого полицая, при чем? — Последняя фраза сказана с болью, прорвавшейся впервые за весь разговор.

В сенях послышались шаги, натолкнувшись на ведро, кто-то с силой наподдал его и зло помянул черта и еще кое-кого.

Дверь резко распахнулась, в ней стоял небольшого роста, широкоплечий солдат с палкой.

— Востряков, — назвал он себя. Прислонив палку к столу, протянул руку поднявшемуся Степанову и тут же посоветовал: — Надо быть осторожней… Зря без меня пошел.

— Почему?

— Во-первых, власть здесь — я, во-вторых, мало ли что может случиться… — Востряков сел на табуретку и предложил Степанову: — Садись… На днях взрыв был. Две мины за речкой… Кто? Что? Неизвестно. Так что оружия костеринцы не сложили.

— Сам говоришь: «Кто? Что? Неизвестно…» — а обвиняешь костеринцев. Разве ж так можно, Востряков?!

— Они, они… — без прежней напористости ответил Востряков.

Услышав его слова, Прасковья Егоровна в горести покачала головой и пошла к себе.

— Вот так, Степанов… Да что стоишь-то? Садись!

— Может, в другом месте поговорим?

— А что «другое место»? — Востряков достал кисет, протянул Степанову. Закурив, бросил спичку на пол. — Кто сам будешь?

— Учитель.

— Не о том я… На фронте кем был?

— Минометчиком.

— А я артиллеристом. Воевал я, Степанов, скажу не хвалясь, неплохо. Орден, медаль, две благодарности… Я Ватутина видел. Лично. Вот как тебя… И оставил я, Степанов, силу на фронте… Нету у меня прежней, а воевать надо!.. Костерино это я бы разбомбил!..

— Зачем же так? Люди-то здесь советские… А из-за того что кто-то виноват — не так уж их и много было, — стоит ли всех наказывать?

— Да у виноватых в каждом доме родственники, сватья да зятья, двоюродные братья и сестры, свекры и тести! — Востряков вздохнул: — Бросили меня на участочек! Может, с дороги выпить хочешь?

— Не хочу, Востряков.