В городе древнем

«Это книга о России, которую не все знают.

Нас не упрекнешь в том, что мы относимся с неуважением к другим народам. Убежден, мы знаем об Америке, Германии больше, чем их жители о нас. Мы знаем и любим Томаса Альву Эдисона, Марка Твена, Джека Лондона, Альберта Эйнштейна. Русский в девятнадцатом веке был не вправе считать себя интеллигентом, если он не увлекался Гете или Гейне, не интересовался Гегелем или Ницше, Шиллером или Бюргером. О Франции и говорить много не надо. Считая французов самыми близкими себе по духу, мы и до, и после разгрома Наполеона в 1812 году в поисках образцов литературы, манер, мод, искусства ни к кому так часто не обращали свой пытливый и заранее благодарный взор, как именно к великой Франции, колыбели свободы, неисчерпаемому кладезю культуры, светочу просвещения. По крайней мере, так многие считали.

Не будем никого из народов принижать, не будем никого искусственно приподымать, отдадим должное каждому, но не забудем и Россию — как это делалось не раз сознательно или невольно, своими же людьми или чужими.

Было это, было…»

Степанов перелистывал рукопись. Многие факты были ему хорошо известны, и он бегло просматривал страницы. Неизвестное читал с большим вниманием:

«Есть доля правды в словах Константина Аксакова: «…великое событие, которое не кажется великим, которое совершается без всяких эффектов, без всяких героических прикрас; но в том-то вся и сила. Эта простота, о которой, может быть, ни один народ мира не имеет понятия, и есть свойство русского народа. Все просто, все кажется даже меньше, чем оно есть. Невидность — это тоже свойство русского духа. Великий подвиг совершается невидно. О, кто поймет величие этой простоты, перед тем поблекнут все подвиги света!»

Степанов знал, что Константин Аксаков — один из славянофилов, имя его мало известно так называемому широкому читателю, но не мог не согласиться, что доля правды в его словах есть.

Далее шли сведения о путешественниках, ведомых Степанову и совершенно неведомых, ученых, изобретателях, чьи деяния, если бы их сделать так же хорошо известными миру, как стало известным, к примеру, что радио изобрел Александр Попов, действительно могли бы изменить представления о России.

Степанов хотел читать дальше, но в окно постучали. Был вечер, поздний для Дебрянска час, где условия жизни вынуждали ложиться рано. Кто бы это?

Турин, сидевший за столом, отодвинул штору, никого не увидел и вышел из комнаты.

Открыв дверь из коридора, Турин увидел неясный силуэт женщины и вскоре по каким-то почти забытым приметам узнал мать Бориса Нефеденкова.

Да, пожалуй, ее приход был, как никогда, некстати!

— Скажите, — проговорила женщина, не решаясь переступить порог высокого официального учреждения, — Миша Степанов не здесь живет?

— Здесь…

— А можно его видеть?

— Можно… — Турин отвечал без охоты, сам удивляясь, что так ведет себя с Евдокией Павловной, которая не раз угощала его чаем и обедами, когда он появлялся в доме Нефеденковых.

Через темные коридорчик и кухню он провел гостью в «залу». Когда они вошли и свет десятилинейной лампы пал на лицо Турина, Евдокия Павловна всмотрелась.

— Ваня?.. — неуверенно проговорила она.

— Ваня, — признался Турин.

— Ты кто же здесь, Ваня?..

— Секретарь райкома…

Евдокия Павловна приложила ладонь ко лбу, закрыла глаза, что-то припоминая.

— Ведь мне же, кажется, говорили… Говорили!.. Да, да! Ваня Турин — секретарь…