В гостях у дедушки и бабушки (Сборник рассказов)

— Вот такой же, накажи меня Господь, и родитель ваш, Егор Михайлович, упрямый! — проговорил с досадою машинист. — Ты ему говоришь своё, а он тебе — своё. За то его графиня и в Княжую из Крепкой на понижение перевела… Ну, дети, кончили поклоны — теперь гайда на дроги! Берите, какие там у вас есть вещи, и скорее садитесь!.. И так опоздали, накажи меня Господь…

Мы с братом бросились опрометью к двери, но отец остановил нас.

— Подойдите под благословление! — сказал он и стал крестить нас медленно и истово.

Машинист имел вид человека, готового треснуться головою об стену.

— Живо, живо! — торопил он нас. — Ежели бы я знал, что такая проволочка времени будет… Теперь бы мы уже за пять вёрст от города были… Отблагословились, дети, и гайда!.. Прощайте, Павел Егорыч.

— Сходите теперь к мамаше: пусть она вас благословит на дорогу, — обратился к нам отец с прежней степенностью.

Машинист круто повернулся и быстро направился было к двери. Мы с братом побледнели. Но, по счастью, мать оказалась тут же и поджидала нас. Она наскоро перекрестила нас и ещё скорее проговорила:

— Ну, поезжайте с Богом! Всё ли взяли с собою?.. Охота тебе, Павел Егорович: человек в самом деле спешит. Ему минута каждая дорога.

— Вот, вот, Евгения Яковлевна! — обрадовался машинист. — Именно, каждая минута, а тут молебны поют… Всё на мою бедную голову валится, накажи меня Бог!.. И винт, и гайка, и Ефимка чёртов проспал… Прощайте… Я бы теперь уже за десять вёрст был… До свидания!.. Гайда, дети… Ефимка, пускай дети сядут!..

Само собою разумеется, что повторять нам было незачем. Наскоро поцеловав руку отцу и матери, мы менее нежели в три секунды уже сидели на дрогах, свесив ноги и прижимая к себе узелки. Отец и мать прощались на крыльце лавки с машинистом, говорили нам что-то и спрашивали, но мы не слушали и отвечали невпопад. Мы радовались и в то же время трепетали, как бы, на грех, не случилось опять какой-нибудь задержки. Но на этот раз всё обошлось благополучно, и даже, пожалуй, более, чем благополучно, потому что машинист, сняв фуражку и осклабившись, сказал отцу:

— Покорнейше вас благодарю, Павел Егорович! Будьте спокойны: довезу деток в полной сохранности. Они у вас оба — хорошие дети. В целости доставлю, накажи меня Бог.

Распрощавшись с нашими родителями, машинист подошёл к дрогам, спрятал в кошелёк не то монету, не то бумажку и весело заговорил:

— Уселись, дети? Хорошо уселись? Ты смотри, Ефимка, это такие дети, такие дети, что… Гайка и винт целы? Не потеряли? А то ведь за ними, накажи меня Господь, опять придётся ехать в Таганрог… Сиди на них покрепче, и чтобы они из-под тебя не вывалились по дороге… Убью, накажи меня Бог, убью!.. Бублики и огурцы взял?

— Садитесь уж, будет вам хороводиться! — проговорил с неудовольствием Ефим.

— «Садитесь»! — передразнил машинист. — Надо сесть поудобнее и чтобы не раздавить… Теперь нас на дрогах не двое, а четверо… Фу, как солнце высоко поднялось! Не доедем нынче… Ну, гайда с Богом! Трогай… Господи, благослови…

Машинист, усевшись спиною к нам и тоже свесив ноги, перекрестился несколько раз быстро, скорее махая рукою, нежели крестясь. Ефим чмокнул, и мы тронулись. С крыльца лавки нас провожали напутственными возгласами чуть не все домочадцы. Даже Явдоха, бросив кухню, выбежала сюда же поглядеть, как отъезжают паничи. Мать благословляла нас вслед и что-то говорила, но мы не слышали ничего, да, по правде сказать, и не слушали: не до того нам было. Последняя фраза, долетевшая до нас, была:

— Смотрите же, не шалите там! Дедушка этого не любит.

Больше мы уже ничего не могли услышать, потому что за нами уже стояло огромное облако пыли, поднятой с немощёной улицы копытами лошади и колёсами наших дрог. Эта пыль сразу окутала нас и мигом осела на нас же. Но мы были рады ей, как чему-то особенно приятному и дорогому. Мы были на свободе. Всё осталось позади нас в этом буром столбе — и гимназия, и лавка, а впереди нас ждали широкие и необъятные степи и такой простор, широкий и ничем не стесняемый простор, что перед ним покидаемый нами город казался тесной тюрьмою.

III

Минут через десять мы были уже в степи, переживавшей в июле вторую половину своей молодости. Все степные растения спешат отцвести к июню и в июле дают уже семена, а сами блёкнут, покорно отдаются во власть палящего солнца, буреют и сохнут. Но и в эту пору степь прекрасна своим широким простором и курганами. Сверху, с голубого горячего неба льётся трель невидимого жаворонка. Сколько ни ищи его глазами — ни за что не увидишь. Виден только плавно парящий коршун. Крылья его почти неподвижны, и он каким-то чудом держится в воздухе; потом вдруг, свернувшись клубком, стремительно падает на землю, как камень, и вновь взвивается вверх, но теперь уже с добычей. Низко над травою и бурьяном летают разноцветные бабочки, а в самой траве, сидя на задних лапках, свистят суслики.