В гостях у Джейн Остин. Биография сквозь призму быта

Дыхание войны прямо коснулось семьи Остин, когда Генри Остин решил поступить в армию. Республиканская Франция объявила Англии войну 1 февраля 1793 года, и уже через два месяца Генри стал лейтенантом Оксфордширской милиции. «Политические обстоятельства поры 1793 года, – объяснял он впоследствии, – обязывали каждого, не занятого иным делом, внести свою лепту в общую оборону страны». Генри прослужил в милиции пять лет. По всей стране так же поступали молодые англичане, как слуги, так и господа. «Наш посыльный, Тим Тули, – сетовал норфолкский священник, – пропал… Он якобы отправился спать, но сбежал: полагают, в Норидж, чтобы завербоваться в солдаты, так как у него в голове давно засела мысль о том, чтобы повоевать». Всеобщий энтузиазм был таков, что на военную службу рвались даже люди, явно к ней непригодные, взять хотя бы поэта Сэмюэла Тейлора Кольриджа. Кольридж вступил в 15-й полк легких драгун под чужим именем, но не смог скрыть, что амуниция у него ржавая, а сидеть в седле он практически не умеет. Через три месяца его выгнали как «душевнобольного». Примечательно, что Генри, как и лейтенант Уикхем в «Гордости и предубеждении», участию в активных военных операциях за границей предпочел милицию, являвшуюся оборонительной силой. Любовь к домашнему комфорту заметно умеряла его воинственный пыл. К тому же, находясь в отпуске по болезни, он ухитрился пропустить самые волнующие события в жизни полка (мятеж, бунт), хотя присутствовал при кораблекрушении.

В августе французы объявили поголовную мобилизацию, что вдохновило Британию на зеркальный ответ. По словам корреспондента «Джентльменз мэгэзин», «военная лихорадка настолько захватила юных и прекрасных леди, что они позволили какому-то сержанту их муштровать и натаскивать (разумеется, приватно)». Джейн приобрела и носила на тюрбане воинскую кокарду из перьев нильской цапли, подобную тем, что красовались на шляпах ее братьев-капитанов во время сражений с наполеоновским флотом. Для бала в честь победы Нельсона в битве на Ниле в 1799 году она позаимствовала «чалму мамелюка» (что-то вроде египетской фески). Еще настойчивей одеваться и вести себя по-военному порывалась Элиза. «Я ходила обсудить мою экипировку, – писала она, – чтобы незамедлительно подвергнуться муштре».

Возникает вопрос, что имела в виду Элиза под «муштрой». Весной 1791 года она жила в Англии, выезжая ради здоровья своего бедного малыша в Маргит и нянчась со своей матерью, тетей Филой, у которой, как стало очевидно, развился рак груди. Маленький Гастингс страдал припадками, и Элиза опасалась, что мальчик «будет как несчастный Джордж Остин… он пока не стоит на ножках и не может говорить». Несмотря на ветреность Элизы, все признавали, что она глубоко предана умирающей матери и болезненному сыну. Спесивая кузина Филадельфия, завидовавшая Элизе с ее светским блеском, в довольно мерзком письме рассуждала о ждущей родственницу тяжелой утрате: «Бедняжка Элиза скоро останется совсем одна. Веселая и разгульная жизнь, которой она так долго и так необузданно предавалась, не снискала ей дружбы среди лиц достойных… Ее легкомыслие всегда вызывало у меня тревогу и жалость».

Где же был муж Элизы? Предполагаемый граф, «стойкий аристократ, или роялист духом», не принял революционную Францию и уехал в Британию. Однако задолго до того, как Элиза сняла траур по матери, он поспешил назад на родину, так как получил извещение, что «если задержится в Англии, то будет сочтен эмигрантом, вследствие чего все его имущество отойдет народу». В 1792 году судьба вновь привязала Элизу к Стивентону и к Джейн. Теперь у нее не осталось покровителя надежнее, чем мистер Остин. Элиза часто садилась с ним рядом, отыскивая в его лице черты своей покойной матери, пока, как она писала, «из глаз не изольются слезы сердца». «Я всегда нежно любила дядю, – заключала она печально, – но, думаю, теперь он дорог мне как никогда».

У Элизы имелась и еще одна, вполне прагматичная причина испытывать к мистеру Остину благодарность. Как попечитель ее состояния в 10 тысяч фунтов, он не позволил сомнительному графу вложить их во Франции. Это оказалось мудрым решением; Элиза сохранила свое богатство. Кроме того, вопреки внешнему впечатлению, она очень осторожно обращалась с деньгами, никогда не делала долгов и за все платила вперед. Что поразительно для любительницы светских развлечений, она не играла в азартные игры, в том числе ни при каких обстоятельствах не прикасалась к картам. Она наслаждалась покоем Стивентона, где находила утешение в общении с Кассандрой и Джейн, которые «одинаково рассудительны, и обе до такой степени, какую редко встретишь». Но у Элизы была любимица: «Мое сердце склоняется к Джейн, чье доброе ко мне пристрастие, конечно же, требует равноценного ответа».