В гостях у людей

– Я боюсь этих взрослых. – Брат удивлённо покосился в мою сторону. – Я не хочу, чтобы они так по-взрослому друг на друга обижались. Они очень страшно кричат. Пусть лучше понарошку.

– Понарошку? – Переспросил он. – Это как? Ведь на то они и взрослые, чтобы быть серьёзными.

– Значит, мы тоже станем такими? – Скривив брови, спросил я. – Будем серьёзно наказывать?

Брат пожал плечами и тихо продолжил:

– Мне не доводилось слышать, чтобы отец кричал на мать, но зато я часто вижу, как наш сосед бьёт свою жену на глазах их маленькой дочки. Знаешь, мы с тобой должны стать понарошку взрослыми, – грустно предложил он. – Но по-настоящему счастливыми.

Когда я очнулся, то увидел себя на той же самой деревянной скамейке. Небо, как и тогда, было выцветшего синего цвета. Рядом ни мертвой, ни живой души только огромная площадь вымощенная булыжником.

Почесав затылок, я вдруг подумал о том, что ждал тогда себе удивительной судьбы с её манящими и уводящими за руку приключениями. Позже конечно осознал, что за руку меня никто не возьмет и не поведёт в прекрасное далёко, за исключением взрослой жизни, которая гремя своим сложным составом, пройдется по моим истоптанным башмакам. Тогда я ещё не понимал, я не знал, что люди станут моими лучшими путеводителями.

Читать жизнь до дыр, до запятой, до каждой её точки. Прочитывать и вчитываться, а порой и между строк, построчно зачитывать анатомию человеческих судеб. Разве это не наука? Разве это не талмуд души с её правилами эксплуатации, где жирным росчерком есть выведенная глава «жизненный опыт или подопытные»?

– Выспался? – Вдруг раздался голос Малахия как гром среди ясного неба. Он появился из воздуха и вальяжно плюхнулся на скамейку.

– Где все? – Спросил я.

– Перекур, – зевая, ответил брат и, скрестив руки на груди, закрыл глаза.

– Эй! Ты же не собираешься спать прямо здесь посреди белого дня?!

Малахий зевнул и пристально посмотрел мне в глаза:

– Тебе когда-нибудь снилось одиночество этого мира? Снилась ли тебе пустота? Тотальная пустота без Бога, без человека и смысла в нём? Виделась ли тебе тьма, в которой нет ничего кроме аспидного чёрного цвета, но ты чувствуешь в ней незримое чьё-то присутствие, и это присутствие вводит в остервенелый шок?

– Ты сбрендил что ли?

Малахий лукаво улыбнулся.

– Короче, нам нужно вернуться домой.

Меня передёрнуло:

– Куда? Куда? – Раздувая ноздри, раскудахтался я. – Мне и здесь хорошо.

– Не спорю, – отозвался он и, вытянув из кармана фотографию, с грустью уставился на неё. – Я чувствую, что ей тяжело. Она знает. И сейчас переживает утрату. Ты должен навестить её, успокоить.

– Что? Сейчас? Да ещё в таком виде?

Малахий смерил меня удивленным взором.

– Что тебя останавливает?

Я склонил голову.

– Мы не виделись столько лет. …Знаешь, когда люди расстаются, – я проглотил слова и замолчал.

Он взял меня за рукав и, вцепившись в него мертвой хваткой, резко поднялся со скамейки и потащил за собой.

– Стой! – Я дернул и высвободил руку.

– С людьми иначе не бывает, – не вытерпел брат. – Всему виной любовь! А впрочем, только это чувство и способно высветлить наши души!

– К чёрту всё! – Я был взбешён. Его слова действовали на меня как красная тряпка на быка.

– Нет, Мэдарт, твой ад не здесь. Ты и есть сущий ад, а сам как треклятый чёрт в табакерке! Кутить тебе вечно в хмельном бреду с одиночеством наперевес на этом злосчастном корыте перерождений!

– Да! – Заорал я. – Ещё пить без меры и вести разгульную жизнь! – Я бросил книгу жизни к его ногам. – Забирай как забрал фотографию и вали куда хочешь!

Молча, Малахий подобрал её и заткнул за пазуху.

Я чуть ли не лопнул от злости, только вот зол был на самого себя. Мне хотелось выругаться и рассыпаться, превратиться в пыль придорожную, чтобы меня сровняло с землёй! Не выдержав, я со всей дури пнул валявшийся под ногой камень (и откуда он взялся?!), но этот философский булыжник и не подумал сдвинуться с места! От боли я взвыл, из глаз моих посыпались искры. Держась за голень, я скакал вокруг скамейки как подбитый петух.

– Кричи внутрь, – съязвил Малахий.

– Иди к чёрту, – прошипел я как змея, а он захохотал, да так раскатисто и громко, что стало жутко.

Вдруг лицо его изменилось, смех оборвался как над пропастью крик. И он тихо заговорил: