В. Грабин и мастера пушечного дела

Только что начался рабочий день. Из главной конторы доставили синий пакет. Вынул из него плотный лист мелованной бумаги. Читаю. «Распоряжение по заводу». Копия. Редактору «За ударные темпы». «Начальнику заводской типографии, ввиду предстоящих больших работ по печатанию разного рода служебных бланков, отчетных форм, приказываю прекратить печатать заводскую газету. Редактору немедленно начать переговоры о печатании многотиражки в типографии завода «Красное Сормово» или найти другую возможность в городе Горьком». От такого решения Дунаева кого не взорвет.

Не рассчитав своих сил и возможностей, — да у меня и не было другого выбора, как искать защиту в Москве, — об этом невероятном решении директора я написал в «Правду». По своей «деревенской» наивности верил, что все должно быть по совести, по закону…

Прошло восемь дней. В печатании газеты на «Красном Сормове» мне отказали. Обратился в горком партии. С Дунаевым портить отношений никто не хочет. Он ведь директор государственного оборонного завода!

7 июня. Понедельник

Утро. Меня вызвали на срочное заседание парткома. Это заседание было самым коротким за все время моего четырехгодичного бессменного членства в парткоме. Бояркин сказал, что поступило письмо из обкома ВКП(б), присланное из Москвы. Прочитав мою челобитную грамоту в «Правду», он заявил:

— Считаю письмо редактора подрывом авторитета нового директора… Мы тут посовещались и решили снять Худякова с газеты и возложить ее на товарища Савкина. Предлагаю такое решение утвердить!

На сдачу дел дали два дня. В «Правду» писать перестал и думать. Обком ВКП(б) знал что делал! Второй раз напиши, тогда будет еще хуже. Да и чтобы бороться за правду, надо иметь жилье. А у меня его нет. Завтра из заводского дома тебя как миленького выбросят на улицу. Кроме того, нужны деньги, а больше, чем на еду, их у меня никогда не было. Горком направил меня в вечернюю газету «Горьковский рабочий», заведующим отделом писем и жалоб трудящихся…

Ненадолго вернусь назад. Конец рабочего дня, еще сутки действует мой пропуск. Четыре года он открывал мне турникет проходной завода. Иду на конюшню, проститься с Германом. Может так статься, что мы больше никогда не увидимся.

Конюшня. Станок. Выходная дверь с проемом вверху, который упирается Герману в горло. Увидев меня, старый конь зашебутился: стоит, мотает головой, об пол стучит копытами. Вижу, соскучился. Ну! Ну! Ему хочется выскочить из стойла, но не пускает дверь, запертая на железный засов и замок. Подошел к коню поближе. Герман мягкими губами дотронулся до моей щеки. Я убрал накипь со складок у его грустных глаз. К ней лепились золотистые надоедливые мухи. Развернул газету, за которой мы больше четырех лет ездили с ним на «Красное Сормово», вынул из нее ломоть ржаного хлеба и с руки покормил его. Встав к двери спиной, я обнял голову Германа, будто мы перед фотоаппаратом, и замер. Я не говорил ему прощальных слов, он без них чувствовал, что произошло что-то неладное. Раз я не вывожу его из станка и не запрягаю в тарантас, значит уже не имею на это права. Мы посмотрели друг другу в глаза. На миг щекой прислонившись к шее Германа, я пошел от него прочь. Не оборачиваюсь. Не гляжу на друга. Знаю — и ему не легче, чем мне.

14 июня. Понедельник

Первая неделя работы на новом месте.

За это время где я только не побывал. На станкозаводе видел новый фрезерный станок, готовый к отправке на Сталинградский тракторный. Об этом станке-богатыре и его создателях в городской газете моя первая статья. К новому месту привыкаю с трудом. Скучаю о родном заводе. А жить как-то ведь надо. Мой оклад очень маленький, а работать за гонорар, как другие, еще не научился. Одно радует — отношение сотрудников городской газеты. Все ребята доброжелательные и внимательные.

20 июля. Воскресенье

Ходил к больному Грабину домой. Былого разговора не получилось. Оба чувствовали себя неловко. Начало лета, а у нас на душе холодно.

— Василий Гаврилович, что хоть вам говорят врачи?

— Их трудно понять. Изучают анализы, а болезнь определить не могут. Лечат методом «куда кривая вывезет».

В самом деле Грабин выглядел очень плохо, таял на глазах. Любой человек, даже не доктор, скажет, что хуже здоровья не бывает.

29 июля. Понедельник

Приехал из двухнедельного отпуска. Был у родителей. Спешу на работу. Вижу, идет человек. Вроде бы Василий Гаврилович, а вроде бы нет. Да, это он, Грабин. Что такое с ним? Время четверть десятого, а он уже идет с завода. Раньше такого не замечалось.

Молча пожали друг другу руки. Смотрю на Василия Гавриловича и не узнаю его. Веки воспалены, красные. Взгляд блеклый, тревожный. И куда только делось очаровательное излучение серых глаз? Ключицы выпирали, образуя у шеи глубокие впадины. Голос тихий, сиплый.

— Что с вами? — вырвалось у меня.

— Все то же. Врачи и порошки… А теперь случилась куда более худшая неприятность. Вы слыхали? Да-а, вы были в отпуске! Дунаев уволил меня из КБ и завода.

— Что за чепуха?!. Удар нагайкой легче перенести, чем ваше сообщение!