В. Грабин и мастера пушечного дела

Мы с Львом Федоровичем сидим на еще теплой сушине когда-то поверженного весенним ураганом дерева. Курим. К нам подошел повечерять его сын Алексей. Хоровод мимо нас устремился к ручью под пышную ветлу, под которой даже в дождь сухо. Под ней испокон веку собиралась, пела и плясала молодежь. Здесь, у ручья, в деревне с ласковым названием Варя встречались влюбленные, а потом приходили их дети. И так из поколения в поколение…

Гармонист рванул перезвоны и затряс малиновыми мехами. Хоровод аж ахнул — вздохнули плясуны и плясуньи. Пошла в ход кадриль «Соломушка»: за руки, за плечи, за талию. Она всем доступна. У парня трепещет и млеет душа, когда павой плывет на него приглянувшаяся девушка.

Прошло более получаса, как я прочитал Кошелеву очерк «Кузнецы». Нетерпеливо жду, но он молчит, попыхивает самокруткой. Может быть, виденное нами веселье взяло его в плен и ему вспоминалась родная деревня в тверских лесах, за околицей жаркая кузница деда и около нее на лугу вот такой же шумливый цветник молодежи? И Левка Кошелев тогда увидел свою Настеньку, потом подарившую ему пять сыновей и дочь.

— Лев Федорович, что вы мне скажете? Давать о вас в газету рассказ или нет?

— От правды, конечно, не убежишь. Но зачем ворошить, что было со мной при царе? Кому это нужно? Такая жизнь была не только у меня. Подумай еще… Посмотри мастеров на «Красном Сормове». Там есть такие умельцы, их сиянью любая звезда на небе позавидует.

Я понял: убеждать старика бессмысленно. Мы пожали друг другу руки и разошлись.

Еще две недели в домашние часы отдыха я мучился с «Кузнецами». В воскресенье очерк опять понес к Кошелевым.

После чая, за которым я застал большую семью, Лев Федорович и его сын Алексей, тоже кузнец-инженер, слушали новую редакцию очерка.

— А я думал, ты от меня отступился, — равнодушно промолвил старик. — Ну ладно, уж не буду тебя томить. Давай ручку, подпишу твоих «Кузнецов». Тебе ведь тоже надо жить! Но слово держи, сказанное в прошлый раз. Что не обойдешь и кузнецов «Красного Сормова», а то осержусь…

В городской газете «Кузнецы» появились в одном из субботних номеров…

1938 год. 2 апреля. Суббота

По вечерам часто смотрю на серый дом, но света в окнах квартиры Грабина не вижу. Ее хозяева за городом. А надо бы встретиться с Василием Гавриловичем. Проходит второй месяц, как мы перекинулись несколькими фразами в перерыве городского партийного актива. Грабин тогда обрадовал меня:

— По танковой пушке Ф-32 сверх моего ожидания дела идут полным ходом. Танк БТ-7 на днях поступил на наш завод. Теперь КБ занято тем, как лучше использовать габариты башни. Приступили к разработке технической документации. Предстоит 76-миллиметровую пушку вместить в пространство, где раньше стояла «сорокапятка». Мы располагаем вероятными данными о танковом вооружении «потенциального противника». Задача — качественно обогнать его любой затратой наших сил. Мы не имеем права недооценивать реальность.

— А разве есть такая опасность?…

— Есть! Иначе я бы и не говорил.

6 апреля. Среда

Грабин заехал за мной на машине. На ухабах «газик» трясло и подбрасывало. Дом отдыха «Зеленый город». С ним рядом небольшая, в две комнаты, дачка. За окном сплошной ельник. По косогору он плавно скатывался к речушке, в которой после недавнего ледохода озорно и радостно бушевала вода.

После отдыха от тряской дороги, пока хозяйка готовила чай, мы вышли немного подышать смолистым воздухом. Василий Гаврилович не говорил, зачем пригласил меня за город. А я не спрашивал. Он всегда так. Пока не удовлетворит вниманием гостя, никогда не заговорит о своих делах. Он подробно расспросил меня, чем я занят в редакции. Поговорили о международном положении. Оно день ото дня вызывало беспокойство. У людей не меньшую тревогу вызывали непонятные и необъяснимые события внутри страны, особенно аресты многих видных деятелей партии и армии.

На столике гостиной кипит и шипит самоварчик. Весело с ним. Хозяин, повесив на деревянный крюк кожаное пальто, устало сел в плетеное кресло. Не больше часа побродили мы по обсохшим тропинкам, а он, вижу, устал. В комнате уютно и тепло.

Когда мы остались вдвоем, Грабин вздохнул и завозился в кресле, будто желая поудобней вписаться в него, немного погодя он тихо сказал:

— Как бы хотелось не огорчать вас, но я не могу не сказать печальную новость. Я приехал из Москвы с похорон нашей Ф-22. Не удивляйтесь и не возмущайтесь! Как это ни горько, но это уже свершившийся факт…

— Как же это можно? — вырвалось у меня. — Только-только начали отлаживать технологию ее изготовления, и вдруг все прекратить?

— Поначалу я тоже считал, что сдавать Ф-22 в музей рановато. А теперь, когда, пережив боль сердца от неожиданного удара и поразмыслив, убедился, что международное положение скоро может оказаться критическим, понял, что время требует от нас, военных инженеров, резкого усиления творческой мысли.

— Что все-таки случилось? Разве Ф-22, первая дивизионная пушка, уже не годится? Всего два года назад ее хвалили, считали красавицей, а теперь, выходит, она уже старуха? Почему ее век оказался таким коротким?