В грозный час

Но, поскольку мы были политработниками, особое внимание все же уделялось изучению вопросов организации партийно-политической работы во фронтовых условиях. Преподаватели у нас подобрались опытные и знаний нам дали немало. Детально, в частности, в первые же дни учебы нами были изучены пути и методы организации партийно-политической работы в оборонительном бою.

И все-таки мы не питали особого интереса к теме обороны. Все ждали большого наступления, мечтали о нем и хотели знать все, что потребуется от каждого из нас для обеспечения успеха в этом виде боя. Когда началось изучение тем, связанных с наступлением, занятия стали проходить со все возраставшей активностью.

Да, мы мечтали о большом наступлении, на занятиях и в беседах друг с другом говорили о нем как о деле неизбежном. А на фронте тем временем происходило совсем другое.

— Это что ж там творится?! — словно спрашивая каждого из нас, огорчался старший политрук Михаил Куракин. — Враг-то, говорят, к Сталинграду подходит. Ростов-на-Дону уже взял. На Северный Кавказ прет.

— Ты это кончай: говорят да говорят, — раздраженно остановил его политрук Гавриил Иванов. — От Харькова до Сталинграда по прямой почти семьсот километров, их и за месяц не пройти.

Раздраженность Гавриила вполне понятна. Родом он из-под Сталинграда. И ему особенно больно, что там может вскоре появиться враг. Как и все мы, он не хотел допускать этого даже в мыслях.

Разговор этот происходит уже после отбоя. Голоса наши, видимо, раздаются слишком громко. И снаружи тут же слышится суровый голос дежурного по курсам:

— Пятая палатка! Прекратить разговоры!

Мы затихаем минут на пять. Но потом снова повторяется прежнее.

— Не может быть, — наваливается на Куракина батальонный комиссар Василий Леонов, — чтобы наши с такой поспешностью отступали. Мы ведь своих людей знаем. Золото, а не бойцы. Насмерть стоять будут.

— Зря шумите, — вновь раздается голос Гавриила Иванова. Его недавняя раздраженность прошла, и теперь он говорит рассудительно: — Наверное, фашисты все же могли проскочить. В мае, допустим, замкнули большими силами кольцо вокруг нашей группировки под Харьковом. А дальше — сплошь равнина, степь, зацепиться не за что. Вот они за июнь — июль и вышли почти к Сталинграду. Только, думаю, на Дону их все-таки остановят. Хотя бы у Калача…

— Да бросьте вы, в конце концов, людям нервы трепать! — шумно взрывается кто-то. — Мы вот тут теоретизируем, воюем на картах. Тройку получить боимся! А там кровь льется, судьба страны на волоске. Туда надо.

Приподнимаюсь на постели, оглядываюсь, мысленно прикидываю: «Кто же это так вовремя включился? Кто выразил и твою, Иван Лыков, затаенную мысль? А… Саша Курский. Правильно. Не время нам сейчас арифметику изучать. На фронт надо. Каждому».

А утром еще одна новость — приказ Верховного Главнокомандующего за номером 227. Напомню лишь, что это был самый суровый приказ военного времени. Правдиво, без обиняков, говорилось в нем о тяжелейшей обстановке, сложившейся на фронте и в стране в результате отступления наших войск. И от каждого защитника Родины требовалось одно — стоять насмерть, не отступая ни шагу назад!

Приказ этот мы слушали, застыв в строю. И все же кто-то не сдержался:

— Нам от Ташкента какие же шаги назад?

И она, эта злая реплика, была нашей естественной реакцией. Многих из нас брала досада, что мы в столь ответственный и опасный для страны момент находимся в глубоком тылу. И еще казалось: будь мы там, на фронте, может, такого и не произошло бы.

В тот же день двенадцать рапортов от слушателей группы комиссаров танковых полков и бригад легли на стол начальника академии. И все с единственной просьбой — отправить на фронт. А спустя сутки нас, их авторов, вызвали пофамильно, построили и объявили, что предстоит встреча с начальником академии.

Генерал-майор танковых войск Г. Н. Ковалев, начальник академии, встретил нас доброжелательно. Каждому пожал руку. Потом сел за стол.

— Вот тут у меня, — он похлопал ладонью по стопке тетрадных листков, — двенадцать рапортов. И все они вызывают уважение к их авторам. Но сейчас разговор о другим. До меня дошло, что среди вас, слушателей курсов, к тому же политработников, замечены политически незрелые разговоры и настроения. Слушатели — участники боев с немецко-фашистскими захватчиками откровенно высказываются, что сидеть сейчас в тылу — преступление… Это верно?

— Верно, — ответил кто-то из нас, и все мы опустили глаза.

— Так, — генерал неодобрительно покачал головой. — И еще один из вас, находящийся сейчас здесь политрук-орденоносец, будто бы заявил: «Только шкурники могут сейчас, когда фашисты подходят к Сталинграду, учить историю давно минувших дней. Наша академия, наше место — на фронте». Говорилось такое?

— Говорилось…

Генерал встал из-за стола, прошелся по кабинету, раздумывая о чем-то. Потом взял в руки листки-рапорты и снова обратился к нам:

— Я не буду разъяснять, что армия без командиров, способных предвидеть не только ближайший, но и дальнейший ход боевых действий, обречена на поражение. Надеюсь, на лекциях вам рассказывали о Пирровой победе?