В И Ленин

Идею поездки в Америку для сбора денег в кассу "большевиков" дал Л.Б.Красин; ехать со мною в качестве секретаря и организатора выступлений должен был В.В.Воровский, он хорошо знал английский язык, но ему партия дала какое-то другое поручение, и со мною поехал Н.Е.Буренин, член боевой группы при ЦК(б); он был "без языка", начал изучать его в дороге и на месте. Эс-эры, узнав, с какой целью я еду, юношески живо заинтересовались поездкой; ко мне - ещё в Финляндии - пришёл Чайковский с Житловским и предложили собирать деньги не для большевиков, а "вообще для революции". Я отказался от "вообще революции". Тогда они послали туда "бабушку", и перед американцами явились двое людей, которые, независимо друг от друга и не встречаясь, начали собирать деньги, очевидно, на две различных революции; сообразить, которая из них лучше, солиднее, - у американцев, конечно, не было ни времени, ни желания. "Бабушку" они, кажется, знали и раньше, американские друзья сделали ей хорошую рекламу, а мне царское посольство устроило скандал. Американские товарищи, тоже рассматривая русскую революцию как "частное и неудавшееся дело", относились к деньгам, собранным мною на митингах, несколько "либерально", в общем я собрал долларов очень мало, меньше 10 тысяч. Решил "заработать" в газетах, но и в Америке нашёлся Парвус. Вообще поездка не удалась, но я там написал "Мать", чем и объясняются некоторые "промахи", недостатки этой книги.

Затем я переехал в Италию, на Капри, там погрузился в чтение русских газет, книг, - это тоже очень понижало настроение. Если зуб, выбитый из челюсти, способен чувствовать, он, вероятно, чувствовал бы себя так же одиноко, как я. Очень удивляла клоунская быстрота и ловкость, с которой знакомые люди перескакивали с одной "платформы" на другую.

Приезжали из России случайные революционеры, разбитые, испуганные, обозлённые на самих себя и на людей, которые вовлекли их в "безнадёжное предприятие".

- Всё пропало, - говорили они. - Всё разбито, истреблено, сослано, посажено в тюрьмы!

Было очень много смешного, но - ничего весёлого. Один гость из России, литератор, и - талантливый, доказывал мне, что я будто бы сыграл роль Луки из пьесы "На дне": пришёл, наговорил молодёжи утешительных слов, она мне поверила и набила себе шишек на лбу, а я - убежал. Другой утверждал, что меня съела "тенденция", что я - "конченый человек" и отрицаю значение балета только потому, что он - "императорский". Вообще было весьма много смешного, глупого, и часто казалось, что из России несётся какая-то гнилая пыль.

И - вдруг, точно в сказке, я на съезде Российской социал-демократической партии. Конечно - праздник!

Но праздновал я только до первого заседания, до споров по вопросу о "порядке дня". Свирепость этих споров сразу охладила мои восторги и не столько тем, что я почувствовал, как резко расколота партия на реформаторов и революционеров, - это я знал с 903 года, - а враждебным отношением реформаторов к В.И.Ленину. Оно просачивалось и брызгало сквозь их речи, как вода под высоким давлением сквозь старую пожарную "кишку".

Не всегда важно - что говорят, но всегда важно, как говорят. Г.В.Плеханов в сюртуке, застёгнутом на все пуговицы, похожий на протестантского пастора, открывая съезд, говорил, как законоучитель, уверенный, что его мысли неоспоримы, каждое слово - драгоценно, так же как и пауза между словами. Очень искусно он развешивал в воздухе над головами съездовцев красиво закруглённые фразы, и когда на скамьях большевиков кто-нибудь шевелил языком, перешёптываясь с товарищем, почтенный оратор, сделав маленькую паузу, вонзал в него свой взгляд, точно гвоздь.

Одна из пуговиц на его сюртуке была любима Плехановым больше других, он её ласково и непрерывно гладил пальцем, а во время паузы прижимал её, точно кнопку звонка, - можно было думать, что именно этот нажим и прерывает плавное течение речи. На одном из заседаний Плеханов, собираясь ответить кому-то, скрестил руки на груди и громко, презрительно произнес:

- Х-хе!

Это вызвало смех среди рабочих-большевиков, Г.В. поднял брови, и у него побледнела щека: я говорю: щека, потому что сидел сбоку кафедры и видел лица ораторов в профиль.

Во время речи Г.В.Плеханова в первом заседании на скамьях большевиков чаще других шевелился Ленин, то - съёживаясь, как бы от холода, то расширяясь, точно ему становилось жарко; засовывал пальцы куда-то под мышки себе, потирал подбородок, встряхивая светлой головой, и шептал что-то М.П.Томскому. А когда Плеханов заявил, что "ревизионистов в партии нет", Ленин согнулся, лысина его покраснела, плечи затряслись в беззвучном смехе, рабочие, рядом с ним и сзади его, тоже улыбались, а из конца зала кто-то угрюмо и громко спросил:

- А по ту сторону - какие сидят?