В.И. Ленин. Полная биография

Петербургский дом предварительного заключения на Шпалерной улице был обычной российской тюрьмой. А камера № 193, в которую поместили Ульянова, – обычной одиночкой: от дверей до окна шесть шагов. Так что рассказы самарских стариков о поведении на допросах, законах «сидения» и тюремного выживания, которые он внимательно выслушивал за чашкой кофе у Виктории Юлиановны и Александра Ивановича Ливановых или во время игры в шахматы от Николая Степановича Долгова, вполне пригодились.

Особенно тяжкими были первые недели. Еще в ноябре, когда из Москвы приезжали погостить Мария Александровна и Анна Ильинична, он попросил сестру – в случае ареста – «не пускать мать для хлопот о нем в Питер»¹. Просьбу исполнили. И вот теперь он сидел без свиданий и передач, ничего не зная о том, кто арестован вместе с ним и что вообще происходит на воле.

В отличие от уголовных, которых выводили на общие прогулки, где они затевали шумные игры и могли сколько угодно общаться между собой, политических действительно «выдерживали» одиночеством. Зарешеченные окна находились в глубокой нише чуть ли не под потолком. Для человека, привыкшего к гимнастическим упражнениям, можно было, оперевшись одной ногой на парашу и изогнувшись всем корпусом, ухватиться за решетку и подтянуться к окну. Тогда, на считанные секунды, покуда хватало сил, открывался вид сверху на тюремный двор с дощатыми загородками для одиночных прогулок, которые Владимир Ильич сразу назвал «шпацирен-стойлами»²⁹⁰. Но ни эти наблюдения, ни перестукиванье стен по тюремной азбуке результатов не давали.

Первый допрос состоялся 21 декабря. На вопросы подполковника Отдельного корпуса жандармов Клыкова и товарища прокурора С.-Петербургской судебной палаты А.Е. Кичина Владимир Ильич ответил: «Зовут меня Владимир Ильич Ульянов. Не признаю себя виновным в принадлежности к партии социал-демократов или какой-либо партии. О существовании в настоящее время какой-либо противоправительственной партии мне ничего не известно. Противоправительственной агитацией среди рабочих не занимался… О знакомствах своих говорить не желаю, вследствие опасения компрометировать своим знакомством кого бы то ни было»²⁹¹. Судя по всему, из этого допроса обе стороны сделали надлежащие выводы: допрашивавшие – что толку от бесед с подследственным пока мало и надо его «выдержать», а у допрашиваемого – что улик против него немного, а посему и следствие может затянуться на достаточно долгое время.

Ну а для длительного «сидения» – Ульянов знал это – надо было решить, по меньшей мере, три задачи. Во-первых, наладить регулярную связь с «волей». Во-вторых, определить то повседневное дело, которое достаточно плотно займет его время. И третье – позаботиться о собственном здоровье, дабы избежать обычных спутников одиночного заключения – психических расстройств и туберкулеза. А для всего этого необходимо было добиться максимального количества свиданий и передач, возможности получения книг и неказенной еды, то есть полностью использовать свои «права» и вытянуть у администрации тюрьмы все «блага», положенные подследственному, но еще не осужденному.

Рождество и Новый год он впервые встретил один. Вместо традиционной маминой елки, смешных подарков и семейного застолья – разговор с прокурором. А.Е. Кичин, прославившийся реакционными взглядами даже в судебном ведомстве, был известен своим злобным отношением к политзаключенным, в каждом из которых он видел чуть ли не личного врага²⁹². Как прошла их беседа с Ульяновым – протоколом не зафиксировано. Но законы и тюремные правила Владимир Ильич знал. Пугать или спорить с ним было бесполезно. Ведомо было прокурору и то, что шеф Ульянова, известный в столице адвокат М.Ф. Волкенштейн и председатель Совета присяжных поверенных Петербурга В.О. Люстих изъявили желание взять подследственного на поруки²⁹³. Поэтому исход беседы с прокурором был благоприятен.

Уже 2 января 1896 года Владимир Ильич пишет Александре Кирилловне Чеботаревой, у которой он столовался, для передачи «знакомым»: «Литературные занятия заключенным разрешаются: я нарочно справился об этом у прокурора, хотя знал и раньше (они разрешаются даже для заключенных в тюрьме). Он же подтвердил мне, что ограничений в числе пропускаемых книг нет. Далее, книги разрешается возвращать обратно, – следовательно, можно пользоваться библиотеками. С этой стороны, значит, дела обстоят хорошо»²⁹⁴.

Судя по всему, вопрос о «повседневном деле» он для себя к этому времени решил. «У меня есть план, – говорилось в письме, – который меня сильно занимает со времени моего ареста и чем дальше, тем сильнее. Я давно уже занимался одним экономическим вопросом (о сбыте товаров обрабатывающей промышленности внутри страны), подобрал некоторую литературу, составил план его обработки, кое-что даже написал… Бросить эту работу очень бы не хотелось, а теперь, по-видимому, предстоит альтернатива: либо написать ее здесь, либо отказаться вовсе»²⁹⁵.