В якутской тайге

— Вот-те раз! А я думал, здесь наши… — будто оправдываясь, проговорил он. — В разведке был, оторвался от своих и во время боя в лесу плутал. Слышал, «ура» кричали, стрельба была, я и подался сюда. Вот поди ж ты, оказия какая. Сам черт тут не разберет, ежели русские с русскими воюют. Были бы японцы или американцы, тогда другое дело, а тут и язык один, и матерятся одинаково.

Пока продолжался этот необыкновенный монолог, полковник с усилием открыл глаза. Мутным, немигающим взглядом стал смотреть в потрескивающий камелек. Потом медленно перевел взгляд на пепеляевца и неожиданно для нас заговорил слабым голосом:

— Как наши дела, брат Юрецкий? Потери у нас большие? Ты тоже ранен?

— Нет, брат полковник, цел я остался, но мы оба в плену у красных.

— Ка-ак в плену? — полковник рванулся, силясь встать, но, обессиленный, упал.

— Да, в плену. Наши отступили. В Амгу, наверное, ушли, — равнодушно пояснил солдат.

Полковник снова завозился на полу и, приподнявшись на локтях, со злостью плюнул на уголья в камельке. Слюна зашипела и испарилась.

— Вот, Юрецкий, видел? Весь наш поход, как один плевок, и закончится он так же бесславно. Теперь мне это ясно. А раньше? Где были мои глаза? Кому я поверил? Продажные агитаторы, «народные представители», «…восстала вся область», «…красные войска небоеспособны, они сразу сдадутся, а там вся Сибирь наша, на Москву пойдем…». Вот тебе и Москва — валяйся, как скот в вонючем хлеву. Отступили, а дальше что…

Кровь хлынула изо рта раненого, лицо стало мертвенно бледным, еще больше расширились зрачки глаз. Он захрипел и вытянулся на полу. Тяжело поднималась и опускалась грудь. Коротко подстриженные черные усы резко оттеняли бескровное, с энергичным подбородком лицо. Лет тридцати, хорошо сложенный, видимо отличный спортсмен, умирающий произвел на присутствующих сильное впечатление.

Вдруг, как бы вспомнив что-то очень важное, он с трудом приподнялся на локтях, но, не в силах удержаться, припал на одну руку, другую поднял, как бы прося слова, и крикнул:

— Довоевался, простофиля! — И обмяк, упал, на этот раз уже мертвый, на забрызганное кровью сено.

Не успели вынести во двор мертвого полковника, как следом отнесли двух скончавшихся от ран красноармейцев. Вид своих мертвых товарищей заставил остальных раненых на минуту задержать стоны. Они молча проводили глазами тех, кого уже коснулась смерть.

Кто-то завозился в дальнем углу юрты. Это молодая якутка проворно достала с полки пустую кружку, зачерпнула воды, подошла к раненому, нагнулась и с трогательной заботливостью протянула ему. Тот отрицательно замотал головой, чем удивил и даже сконфузил женщину.

Оказалось, что произошла ошибка. По-якутски вода называется «уу». Вот женщина и приняла стон раненого за просьбу.

Хорошо, что красноармеец из Петропавловского умел говорить по-якутски и объяснил ей, что боец стонет от боли, а не просит пить.

Скрипнув, открылась дверь в юрту. За облаком ворвавшегося морозного воздуха сразу нельзя было разглядеть вошедшего, который молча подошел к камельку и тогда только заговорил:

— Замерз я, дайте погреться!

Ему уступили место. Вошедший, огромного роста и могучего телосложения, одет был в широкие шаровары и френч из серого шинельного сукна. Ни дохи, ни полушубка на нем не было. По погонам на френче не трудно было определить, что это фельдфебель.

— Братцы, перевяжите! Я под пулемет угодил… Вначале отступал со своими, а потом вернулся — вижу, не дойти мне… Перед смертью захотелось все вам высказать, о чем душа наболела, — промолвил богатырь, и на скулах у него заходили желваки.

В камелек подложили несколько поленьев. Жадными языками забегало по ним пламя, наполнив комнату теплом и мерцающим светом. Фельдфебель пересел на скамью, она под ним затрещала. Два фельдшера приступили к перевязке. Когда сняли с раненого рубаху, то обнажилась вся залитая кровью, в нескольких местах пробитая пулями, широкая, мощная грудь и сильные, перевитые канатами мускулов руки.

А фельдфебель продолжал предсмертную исповедь:

— Сам я рабочий с Ижевского завода. У меня жена, двое детей. Жил я при заводе, имел свой домик и маленькое хозяйство — огород, корову, несколько свиней. Жил ничего.

Пришла революция — одна, потом вторая. Советская власть продолжалась у нас недолго. Не успел я и разобраться-то в ней как следует. Потом заявились белые, стали чернить большевиков. Все, говорят, у тебя отберут, нельзя будет никому и ничего своего иметь, все должно быть общим. Жена и то не твоя.

— Э-эх! Дайте закурить, братцы.

Фельдфебель перевел дух, глубоко затянулся махорочной цигаркой, закашлялся и вместе с дымом выплюнул сгусток крови.

— Поверил, пошел с белыми. Дошли до Волги, потом пришлось отступать. Я тогда еще не ясно, но почувствовал, что тут что-то не так: почему большевики сильнее нас оказались, хотя нам помогали и японцы, и американцы, и кто хочешь? Если бы они плохие были, их бы народ не поддержал. А без народа разве они удержались бы!