В январе на рассвете

— Все равно всякое могут подумать. Скажут: предатель, завел ребят, погубил.

— А ты не паникуй! — разозлился Володька, задыхаясь от едкого дыма. — И пусть не поверят! И пусть даже тебя шлепнут, а ты карту доставь… Вот и все.

Чижов нетерпеливо повел плечом.

— Лучше я здесь останусь. Для меня так честнее будет.

— Да пойми же ты, дурило, дорогой! Пойми! Это последний шанс, можно еще вырваться. Чтобы наши там все узнали про нас. А может, еще в лесу за Десной встретишь отряд Васина… А? Иди, иди! А потом пускай и шлепают, если не поверят. Но ты должен, понимаешь? Приказ должен выполнить. Там помощи люди ждут, надеются. Не мне же тебя учить.

— Ладно, иду, — хриплым голосом выдавил Чижов.

— Ну вот, вот, давно бы так, а то ломаешься… Спасибо, Иван Дмитриевич, уж ты не дрейфь. Ну… дело в шляпе, да?!

И он рывком оттолкнулся от Чижова. А тот, угрюмый, поникший, даже с места не сдвинулся, и только сердце у него на миг похолодело, сжалось, как тогда летом под Севастополем, у моря…

Изба пылала, с крыши на землю обрушились стропила, высоко взметнув кверху сноп искр; огненные клочья несло ветром далеко по улице, то вздымая в воздух, то швыряя на багровый кипящий снег.

Приподняв голову, Володька еще раз обвел долгим жадным взглядом заполненную косматым дымом чужую горницу с трепетно шевелящимися стенами, освещенное заревом подворье в рыхлых сугробах, так ярко отблескивающих, что рассветное небо над ними казалось еще по-ночному непроглядным. А потом он встал и, прежде чем выдернуть чеку на гранате, старательно вытер рукавом куртки со лба холодный пот.

Держа автомат на изготовку, Чижов стоял в простенке, ближе к выбитому, без рамы окну, выходившему в огороды. Привалясь плечом к косяку и чуть спружинив согнутые в коленях ноги, он готовился выскочить наружу, как только раздастся взрыв. Краем глаза, повернувшись вбок, видел он, нет, скорее мысленно представлял себе, как Володька, полускрытый дымом, идет по двору с поднятыми над головой руками в рукавицах, где спрятана крепко зажатая в кулаке граната, в распахнутой куртке, с болтающимся на груди автоматом; идет медленно, то и дело спотыкаясь и припадая на раненую ногу. Потом, уже где-то за пожарищем, вынырнув из дыма, на виду у гитлеровцев, он остановился, затравленно завертел головой.

— Бросай автомат, ну! — кто-то крикнул ему громко издали.

— Сдаюсь я, сдаюсь, фрицы, вот я! Берите меня! — исступленно орал Володька, поворачивая во все стороны лицо, подманивая фашистов поближе к себе, и уже видел их, врагов своих, — темные фигуры в мглистой утренней синеве, подсвеченной и задымленной пожаром; приближались они неуверенно, настороженные, а тот, долговязый, в офицерской шинели, тот в очках, с пистолетом — позади всех, так далеко, что и не достать его никак.

И шагнул Сметанин и, продолжая что-то выкрикивать, бросил гранату под ноги — между собой и солдатами, набегавшими к нему скопом. В то же мгновение земля под ним качнулась, и он рухнул навзничь, загребая руками воздух.

Но ничего этого Чижов не видел. В тот момент, когда за избой грохнуло, он привстал на подоконник и прыгнул в сугроб, подальше от горящей стены. Закутанный на время дымом, он тут же перекатился боком за сугроб к изгороди и, не задерживаясь, только поглубже зарываясь в снег вместе с автоматом, проворно пополз вдоль прясел, туда, где в огороде темнел разворошенный стог сена.

Со всех сторон взахлеб гремели автоматные очереди, которые, словно подстегивая, опрометью гнали его вперед, к обрыву, на деснянскую кручу. Кажется, он поминутно падал, прямо с размаху лицом в снег, потерял где-то шапку, но сразу вскакивал и бежал что есть мочи, старательно пригибаясь, чтобы казаться незаметнее. А стрельба не прекращалась. Он отчетливо слышал выстрелы где-то вблизи, совсем рядом, но не знал, в кого там стреляют, и сам в кого-то стрелял, когда увидел в овраге вооруженного человека, выпустив целиком весь диск почти в упор. Эти суматошно гремящие выстрелы преследовали его по пятам; они звучали еще долго-долго, казалось, ничто уже вовек не сможет остановить и оборвать их…

Спустя час Чижов свалился под деревом в глухом лесу. Он лежал, уткнувшись лицом в руки, запаленно дыша, не в силах никак отдышаться. Шапки на нем не было, волосы на голове заиндевели, но его мучила жажда, внутри все запеклось, и он изредка вскидывал головой, судорожно хватая ртом снег из-под руки.

Потом он сидел на снегу, прижимаясь спиной к стволу дуба, захватив лицо руками, не замечая, как между пальцев просачиваются слезы.

Слух его временами как будто все еще улавливал потрескивание автоматов и звон выстреленных гильз под ногами, перед ним зримо вставало пожарище, и, когда открывал глаза, он видел среди заснеженных ветвей над собой багрово-зловещие пятна. И еще множество таких же язычков пламени как бы вспыхивали вокруг в вершинах молодых дубков, которые постепенно светлели.