В июне тридцать седьмого...

Разъярённая рваная толпа стояла у хаты Гутманов: жёлтые рубахи на детинах с красными, бородатыми, пьяными рожами. («Почему так много в жёлтых рубахах?» — успел подумать Гриша.) Был среди толпы молодой высокий священник с красивым опрятным лицом, большой крест на груди слегка раскачивался из стороны в сторону. Присутствие священника среди этих людей особенно поразило мальчика. Толстая баба, по щекам которой тёк пот, держала в руках икону в золочёном окладе с изображением распятого Христа. Колыхались над толпой хоругви, портреты Николая Второго, огромный детина размахивал белым с голубыми полосами Андреевским флагом.

Толпа хаотически перемещалась, тяжко двигалась, орала.

А у калитки с колом в руке стоял Микола, старший брат Остапа Небийконя, кряжистый, зловещий, в жёлтой рубахе, прилипшей к потной волосатой груди, и кричал дурным сорванным голосом:

   — Гутманы! Выходь! Усих порешим! Илья, жидовское отродье! Выноси своих гадов!

   — Бей! — ревела толпа.

   — Спасай мать-Расею!

В хату полетели булыжники. Затрещало разбитое стекло.

   — Одного царя-батюшку порешили, теперя за другого!..

   — Кровь наших дитёв пьють! — истошно вопила толстая баба с иконой в руках.

   — Социялисты проклятые!

   — Усю Расею иноземцам продали! — неистовствовала толпа.

Гришу трясло мелкой дрожью, он стал плохо соображать: этого не может быть! Не может...

Микола Небийконь вышиб плечом калитку, ринулся к хате, и за ним, опрокинув плетень, топча палисадник, бросилась, тяжело, угарно дыша, толпа.

   — Круши! — ревели нечеловеческие голоса.

Гриша увидел, как несколько человек во главе с Миколой выломали дверь, застряли в тёмном проёме... И все ввалились в дом. Толпа замерла. Прекратились выкрики.

Ждали...

   — Ненавижу! Ненавижу!.. — шептал Гриша, и бессильные, злые слёзы туманили его глаза. — Убью!..

На пороге показался Остап с пуховой периной в руках.

   — Никого! — гаркнул он. — Поховалысь! — И своими огромными ручищами с хрустом разодрал перину.

Мгновенно ветер набросился на охапки пуха, всё — и ревущая толпа, и кусты жасмина под окнами, и растерзанный палисадник — покрылось белым пухом, его несло, кружило, поднимало вверх...

...В дальнейшей жизни этот сентябрьский снег из перины Гутманов снился Григорию Каминскому в редких кошмарных снах.

   — Теперя к Ромбауму! — завопил Остап. — У их дед паралитик! Небось у хати сидять, двери сундуками поприперли!

Гогочущая, изрыгающая ругательства толпа, окутанная облаками белого пуха, повалила к углу соседней улицы, где находился дом аптекаря Ромбаума, лечившего всю округу.

Вечером, за ужином, когда уже всё было позади, когда все знали о мученической смерти аптекаря Ромбаума, о гибели его семьи и в окраинную рабочую слободку Екатеринослава понаехало много полиции, четырнадцатилетний брат Иван, резко отодвинув тарелку с мамалыгой, сказал:

   — Так быть не должно! И так жить дальше — нельзя!

   — Я согласен с тобой, сын. — Наум Александрович положил на плечо сына тяжёлую руку.

   — И я, папа, буду с теми, кто борется с этой мерзостью! Я за социализм!

Отец промолчал. Мама плакала.

«И я с тобой! И я, Иван!» — твердил про себя Гриша.

...Позади остались бахчи, тропа вильнула в заросли кустарника, ещё немного пройти по низине. Уже издали братья услышали возбуждённые возгласы, крики одобрения.

Путь им преградили трое парней. Один из них, смуглый, с рябинками на щеках, улыбнувшись, сказал:

   — А, гимназия! Проходи!

Лужайка была заполнена людьми. Преобладали здесь рабочие, и молодые, и пожилые, в их единую массу были вкраплены студенческие кители и светлые цивильные костюмы «господ из благородных» (так, с некоторым недоверием и предубеждением, тут называли учителей, инженеров, служащих контор — словом, представителей интеллигенции).

На бочке стоял пожилой худощавый рабочий в синей сатиновой косоворотке, подпоясанной тонким ремнём, штаны были заправлены в сапоги, в правой руке он сжимал фуфайку.

Двенадцатилетний Григорий Каминский уже многое понимал из того, что говорили и о чём спорили на нелегальных сходках.

   — Куда зовут нас меньшевики? — говорил рабочий на бочке, энергично жестикулируя рукой с зажатой в ней фуфайкой. — К парламентской борьбе! Берите пример с рабочих европейских стран, говорят они мам! Мирным путём добивайтесь всеобщих демократических выборов, посыпайте в Государственную Думу своих депутатов... Меньшевики даже против всеобщей забастовки...

   — Долой! — закричали в толпе.

   — Даёшь забастовку!

   — Гони меньшевиков!

   — Да здравствует революция!

   — Товарищи! — поднял руку оратор, и толпа неохотно стихла. — Российская социал-демократическая партия готовится к своему пятому съезду. Он будет работать в одной из стран Европы. Думаю, на нём позиции меньшевиков и наши, большевистские позиции прояснятся окончательно. Нам, социал-демократии Минска, предстоит избрать на съезд своих депутатов. Я призываю послать товарищей, стоящих на большевистской платформе!

Толпа загудела. Со всех сторон кричали:

   — Большевиков — на съезд!

   — Долой соглашателей с буржуями!

   — Николаич, читай фамилии!