В Иродовой Бездне. Книга 3

Вот Лева наклоняется над замерзшим, с помощью других раздевает его. Этот человек болен экземой, и как же он в это утро умолял Леву освободить его от работы! «Сил больше нет!» — говорил он. О том же умоляли и другие.

Лева освобождал многих, не считаясь с предписанными нормами. И вот теперь перед ним лежит замерзший. Ведь он, безусловно, нуждался в освобождении! Нуждались и многие другие, а Лева не освобождал. И вот теперь этот труп лежал перед ним, как ужасный укор.

«Кто я? — пронеслось в голове Левы. — Христианин? Какой ты христианин! Ты ужасный изверг, безвольный винтик в общей машине угнетения, в которой обезумевший, потерявший человеческий облик начальник уничтожает без сожаления других».

Но Лева дальше не углублялся в подобные мысли. Он весь отдался задаче — спасти человека. Он отогревал его застывшие руки и ноги и молил Бога, чтобы — что угодно, но чтобы этот человек не умер.

И этот человек не умер. Он вернулся к жизни. Вернулся с ясным сознанием.

У некоторых замерзших удавалось восстановить дыхание и сердечную деятельность, однако не деятельность коры головного мозга, и они быстро погибали.

Казалось бы, уроки этой рождественской ночи должны были что-то сказать начальнику, чему-то его научить. Но он действовал, как будто ничего не случилось: созвал совещание, дал указание, пригрозил и — уехал.

Старое руководство колонии, отчетливо понимая всю безрассудность распоряжений нового начальника, решило действовать по-своему. Их цель была — поддержать выработку и сохранить рабочую силу. Лева также прилагал все усилия, доказывая начальству — не с точки зрения гуманизма, об этом говорить было бесполезно и смешно, — а с точки зрения прямых интересов производства, что ослабевших нужно поддерживать и не бояться освобождения больных.

В течение зимы начальник из Белорецка приезжал не раз и всячески всех ругал. Однажды он придумал оригинальный выход из положения: «В целях поднятия производительности» собрал всю обслугу (поваров, банщиков, фельдшера и т. п.) и, объявив себя бригадиром, повел их в лес для выполнения плана. Но, конечно, из этого мало что получилось: как ни старался Лева, как ни изловчался до последнего, но дров нарубил мало.

А война полыхала. Заключенные получали газеты и знали, сколько мук и страданий переносит народ. Кровь лилась, и казалось, не предвидится конца этому страшному кошмару. Человечество, словно сошедший с ума великан, резало, рвало себя на части, захлебывалось в крови.

Маруся аккуратно писала Леве письма. Спустя месяц, после начала войны ее мобилизовали в армию, она получила назначение в авиацию и оттуда на фронт. Она описывала своему любимому другу все тяготы и переживания фронтовой жизни. Письма заключенным проверял цензор. Но письма жены Левы были так интересны, что их читали в штабе охраны, и лишь потом они попадали к Леве. Некоторые над Левой подшучивали:

— Уж если твоя жена в авиации, махни на нее рукой. О верности и разговора быть не может.

А когда Лева утверждал, что он спокоен за свою жену, многие полагали, что он просто недопонимает и не учитывает обстановку войны.

И все же Лева был спокоен за Марусю, потому что он видел в ней как бы чудный подснежник, живой и растущий под солнцем Правды. Молитва, вера, надежда, любовь — вот что помогало сохранить свет во мраке.

Однажды, когда еще стояли морозы и дыхание весны не касалось Урала, начальник колонии приехал снова в Куезы из Белорецка. Он созвал руководителей производства, бригадиров, страшно кричал, грозил и в заключение предложил в корне перестроить производство, чтобы план был выполнен. На этом совещании Левы не было, он вел амбулаторный прием. Поздно вечером его вызвали в проходную. Там сидел разъяренный начальник. Он грозно взглянул на Леву и, пересыпая свою речь матом, начал:

— Вы знаете, что Родина в опасности, что лучшие сыны ее умирают на полях сражения, отстаивая каждую пядь родной земли. Умирают лучшие — поймите! А вы тут что наделали? Притаились и освобождаете больных. Больных нет, когда идет война. Все должны жертвовать собой за Родину. Пусть умирают под лесиной, как умирают лучшие сыны, не щадящие своей жизни на фронте. Вот я вам приказываю: завтра чтобы ни одного освобожденного не было, ни одного инвалида. А то — развели инвалидов!..

Лева пытался что-то возразить, но начальник вскочил, закричал:

— Молчать! Вот, нет у меня другого фельдшера заменить вас. А то бы снял вас с работы, сел бы верхом да погнал бы вприпрыжку в Белорецкую тюрьму. Там бы с вами, с притаившимся преступником, расправились…

И, обратившись к местному начальству, он добавил:

— Проследите, чтобы завтра ни одного инвалида, ни одного освобожденного по болезни не было!

Тяжкое чувство безысходности сдавило грудь Левы. Как быть? Ведь он, прежде всего, христианин и медработник…

Вернувшись к себе в амбулаторию, он позвал старика-санитара и взял в руки список освобожденных. Да, многие были по-настоящему больны.

Лева молился, и внезапно мысль мелькнула в голове: стационар не запрещен. Так всех действительно больных срочно в стационар!