В Иродовой Бездне (книга 4)

– Ну, вот, я тебе добра желаю. Как будет следствие в Куйбышеве, ты кайся во всем, говори «виноват». От Бога отрекайся, — глядишь, и будешь с семьей жить. А то вот так попадешь в лагеря… — Он наклонился к Леве и шепнул на ухо: «Я ведь не первый срок получил. А там, в лагере, ты сгниешь ни за что, там немало добрых, умных людей пропало…»

– Нет, — сказал Лева, — я кривить душой не могу, как верю, так и говорю, так и живу…

Ночью спать пришлось в полусогнутом положении — до того было тесно. Утром проснулся, разболелась голова, тошнило. Этот смрадный воздух отравлял организм.

И вот, Леву посетил целый сонм мрачных, безотрадных мыслей, пришло искушение.

«Не первый раз нахожусь я в таких условиях, — размышлял он, — и не второй, и не третий. — Это было четвертое его заключение. Надлежало смиряться, терпеть все, но откуда-то изнутри поднимались волны негодования. — Ну за что, в самом деле, терпеть все это, вместо того чтобы быть сейчас дома, радовать мать, ласкать ребенка, учиться в институте, приобретать знания, а в будущем, может быть, рассчитывать даже на научную работу? Почему, почему они действуют так безжалостно и жестоко? И к чему же, собственно говоря, они могут «придраться»?»

Он целый день сидел на полу, опершись на стену, и все думал, думал и молился.

К нему подошел старый узбек, участливо положил руку на его плечо и спросил:

– Что ты молчишь целый день? Ничего ни с кем не говоришь? Когда молчишь, это тяжело, когда говоришь, другим становится легко. Ты говори, — легче будет.

– Это верно, —– подтвердил Лева, и на глазах у него навернулись слезы. — У нас написано в святой книге, — продолжал Лева. — «Когда я молчал, обветшали кости мои от повседневного стенания моего».

— Я хоть тоже молчу, — сказал узбек, — но я говорю Богу. Ты молишься?

– Молюсь, — сказал Лева.

– Это хорошо, — сказал старик-узбек. — Когда человек молится Аллаху, тоже легче будет.

Лева молился, и ему становилось легче. Но потом снова откуда-то снизу ползли унылые мысли, как серые непрерывные тучи, и эти тучи скрывали горизонт будущего, все было мрачно, темно, безотрадно. По опыту прошлых лет Лева знал, что им, его гонителям, не составит труда обвинить его в том, чего совершенно не было, что не соответствует его натуре, и осудить как преступника. Да где же правда?

«Первый срок, — размышлял Лева, — я получил, посещая ссыльных верующих. Приписали антисоветскую агитацию с использованием религиозных предрассудков масс и с целью свержения советской власти. Это за то, что я в восемнадцать лет старался оказывать любовь людям. Никакая антисоветская агитация мне и во сне не снилась. Никогда и мысли не приходило о свержении советской власти». Воспитанный в советской школе, сын фельдшера, получившего звание Героя Труда, он, Лева, никогда не имел никаких антисоветских настроений. Но как ни доказывал он все это, не вняли и «наградили» пятилетним сроком,

Только вышел, освободился, — не прошло и полгода, как в 1935 году обвинили по статье «КРГ» («контрреволюционная группировка»). Как ни доказывал он, что встречался только с верующими братьями и сестрами и никаких контрреволюционных настроений у него не было, как ни старался разъяснить, что никакой, даже религиозной «группировки» и то не было, просто встречались, молились и пели, и все это были старые знакомые верующие, — ничего не помогло. Обвинили как врага, осудили как члена мифической «контрреволюционной группировки» и сослали в лагеря на три года. Потом, когда он некоторое время учился в институте, тогда он просился, чтобы его взяли в армию, как верующего, по специальности фельдшера, когда он искренне хотел служить в армии, — не вняли. Обвинили, что под прикрытием религиозных убеждений он якобы уклоняется от отбытия воинской повинности. Как ни доказывал, как ни объяснял Лева, что считает службу в армии своей гражданской обязанностью, — его осудили на пять лет пребывания в лагере. Эти пять лет он отбыл, и вот теперь что же еще придумали и в чем его «вина», если у него одно искреннее желание — нести людям добро, стать врачом, верующим врачом, проповедовать Евангелие и жить в согласии с евангельскими заповедями… .

Лева думал, думал, думал, в чем его могут обвинить, и не находил. Разве обвинить его просто в том, что он верит в Бога и призывает других верить в Бога и жить по Евангелию? Так разве это преступление? Нет и статьи, чтобы судить за это…

Было мучительно больно, но не столько от пребывания в этой ужасной камере и не от вонючего воздуха, не от этого непрерывного сквернословия, самой отъявленной матерщины и похабщины, не от этой, наконец, голодной тюремной баланды, — нет. Первопричинной болью, которую испытывал Лева, было — моральное сознание страшной несправедливости, которая учинялась над ним, и Лева ясно сознавал, что как бы он ни кричал, как бы ни доказывал, — если схватили, то, стало быть, осудят, очернят, оплюют… Было страшно тяжело сознавать и переживать эту несправедливость.