В излучине Дона

— В тех скирдах, замаскировались…

— С ума сошли! В скирдах же наши, и там наши, — Кузнецов ведет рукой вправо, — а гитлеровские по ту сторону скирд. Протрите глаза.

Вид у моего комиссара растерянный и побитый. В сердцах я показываю ему кулак и скрываюсь в башне, бросив коротко и зло:

— Давай туда, скорее!

Через несколько минут мы у цели. Остановив машины возле самой скирды, спрыгиваем на землю. От горы золотистой соломы с биноклем в руке спешит навстречу Румянцев.

— Так это вы стреляли? — не удержав лукавого смеха, говорит он, узнав про нашу «догадливость». — А я-то никак не пойму, откуда это в спину бьют. Теперь понятно: не можешь забыть те танки, что у тебя отобрали!

Но мне не до шуток:

— Никого не ранило?

— Обошлось.

У Николаева вырывается вздох облегчения. Наклоняюсь к его уху и тихо шепчу:

— И тебе, комиссар, не грех быть поближе к воинской науке, а то все души да сердца. Если бы что, вытрясли бы из нас с тобой души. И надо же так опростоволоситься! Теперь звон пойдет по всему корпусу.

* * *

39-я и 55-я танковые бригады продвинулись на три километра к западу и вышли на южные скаты высоты 169.8. Дальше наступление застопорилось. С заранее подготовленных позиций противник ведет сильнейший обстрел и навязывает нам изнурительный и невыгодный огневой бой с места.

Нужно что-то предпринять. Присев у скирды, мы с Румянцевым разворачиваем карты и начинаем искать возможные варианты прорыва в Липо-Логовский.

Обстановка совсем не располагает к спокойному обдумыванию плана атаки. Над головами с воем проносятся противотанковые болванки, часто прессуют воздух фугасные и осколочные снаряды. Не прекращается ни на минуту трескотня автоматов.

Мимо проносят двух раненых. У одного из них разбит подбородок и верхняя челюсть. У другого — тяжелое ранение в грудь.

— Откуда? — спрашивает Румянцев.

— Да вон оттуда. — Немолодой санитар показывает рукой в сторону передовой. — Танк подбили. Этих покалечило, а двоих насмерть.

Румянцев выглядывает из-за скирды.

— Смотри.

Из-за его плеча я вижу дымящуюся тридцатьчетверку. Вторая, стоящая недалеко от нее, торопливо посылает в сторону противника снаряд за снарядом.

— Слишком открытое место. Нужно пока отвести машины, — решает Румянцев и кричит адъютанту: — Связных от батальонов — ко мне!

Не успел Федор Васильевич передать распоряжение, как налетели «юнкерсы». Мы с Николаевым ныряем под мою машину. Так поспешили, что столкнулись лбами. Переглянулись и весело расхохотались.

— Вот бы кто увидел, как комбриг и комиссар дружно сиганули под броню. Красота! — произносит Мирон Захарович и смеется еще громче.

Налет длится недолго. Отбомбившись по скоплению танков, «юнкерсы» улетают.

Появляется лейтенант Симонов. Докладывает, что Кохреидзе прислал пять восстановленных машин. Обещает в ближайшие двое-трое суток восстановить еще тринадцать Т-34 и одиннадцать Т-70.

Румянцев слушает доклад и восхищается:

— Молодец у тебя помпотех.

— А у тебя разве плохой?

— Нет, почему же? Я не жалуюсь. Мой тоже не дремлет.

— Ну, Федор Васильевич, — говорю я, — нам пора к своим.

Тут же договорились организовать разведку на своих участках, затем обменяться данными и подумать о совместных действиях.

Попрощавшись с комбригом, мы с Николаевым выходим из-за укрытия и застываем. Прямо на скирду задним ходом пятится объятый густым дымом танк, тот самый, который только что обстреливал противника. Из верхнего люка его безжизненно свисает тело танкиста.

Немного не дойдя до скирды, тридцатьчетверка останавливается. Из нее выскакивает механик-водитель. Одежда на нем тлеет и дымится. Танкист часто и сильно бьет по ней ладонями, пытаясь потушить.

— Танк-то внутри горит, — догадывается Мирон Захарович.

Комиссар срывается с места, прыгает на гусеницу, но тут же как-то странно шатается. Подоспевший боец подхватывает его, не давая упасть.

— Что с тобой?

— Рука… В руку ранило, — растерянно произносит комиссар и смотрит на меня.

Я рывком распарываю быстро набухший кровью рукав, вытаскиваю из кармана индивидуальный пакет и накладываю выше раны тугой жгут.

Рядом строчит из автомата Симонов. Краем глаза вижу, как метрах в семидесяти среди пшеницы мелькает темная каска.

— Ах, сволочи! Ах, гады! — ругается Николаев.

Мы уходим за скирду. Румянцев приказывает взводу разведки прочесать хлеба и соседний овраг с кустарником.

Подоспела медсестра. Осмотрев рану, она утверждает, что комиссар ранен разрывной пулей.

— Это опасно, — заявляет девушка. — Раненого нужно немедленно отправить в госпиталь.

Подкатывает бронированный тягач.

— Ну вот, ну вот, — ворчит Николаев, — довоевался. И как глупо все вышло.

— Ничего, Мирон Захарович, — утешает его Румянцев, — еще повоюешь.

— Обидно же, Федор Васильевич. Если бы в бою…

Я жму комиссару здоровую руку и в энергичное пожатие вкладываю все, что у меня на сердце есть хорошего к этому человеку.

— Не расстраивайся, старина. До встречи.

Тягач трогается и скоро скрывается за ближней высоткой.

С отъездом комиссара на душе вдруг становится как-то сиротливо и пусто. Привязался я к Николаеву, даже не подозревал как крепко.

* * *